Женщина с картины

Кто не слышал о боярыне Морозовой, а точнее, не видел? На картине Сурикова. Зима. Женщина в розвальнях с поднятыми вверх двумя перстами, будто проклинает кого-то. Чувствуется, что впереди ждет ее погибель. Но как ее угораздило, раз «боярыня»? По имени хоть как несчастную величали, кто-нибудь знает?!

Боярышня-краса, длинная коса

Федосья Прокопьевна родилась в знатной семье Соковниных. Выросла боярышня всем хороша: красоты редкостной, «руки тонкокостны, очи молниеностны», нрава кроткого такого, что даже самому царю могла стать достойной парой. Едва исполнилось семнадцать годков, выдали ее замуж за бездетного вдовца Глеба Ивановича Морозова, пятидесяти лет. Человек солидный, при дворе служил. Брата его - Бориса и вовсе иначе как «вторым отцом» царя Алексея Федоровича в Москве не называли...

Тринадцать лет в мужниных хоромах пролетели - не заметила. Глеб Иванович умер, оставив ей сына Ивана и огромное состояние. В подмосковном имении Зюзино был у нее настоящий дворец с мраморными полами, садом в две десятины с павлинами, что считалось дивом дивным. На выезд молодой вдовы в серебряной карете с дюжиной породистых коней да с двумя сотнями слуг сбегалось поглазеть пол-Москвы. Место такой даме, знамо дело, при царице... Сколь мало сама Федосья дорожила богатством и положением в обществе, говорит тот факт, что после смерти мужа порывалась она постричься в монастырь. Что было причиной - горе неутешное по любимому мужу или натура религиозная, экзальтированная? Но только остановила ее мысль о сыне. На этот раз остановила...

И началась для нее новая жизнь. Федосья, знать не знавшая то за отцовской, то за мужниной надежными спинами о делах хозяйственных, занялась тем, «как дом строен, как славы нажить больше, какой породы девицу для сына взять...» И помощник у нее появился опытный: несмотря на занятость царевыми поручениями, деверь Борис Иванович находил время для невестки. Полюбились ему долгие беседы с красавицей Федосьей: «Насладился я паче меда словес твоих душевнополезных!» И снова просил: «Приди, друг мой духовный, пойди, радость моя душевная!» Так и жила бы она в заботах семейных, слывя по городу «Скорбящей вдовой», если бы не повстречала при дворе патриарха Никона.

Раскол в женской судьбе

Босоножка Никитка, крестьянский сын, изгнанный из дома родного злой мачехой, Божьим промыслом попал в монастырь. Постиг там тайны сокровенные и превратился в мужа ученого невиданной мудрости и святости. По царскому велению были возведены для него в Кремле палаты просторные, подарены кареты, злато и каменья бесценные. Всесильные бояре боялись Никона, сам Алексей Федорович советов его слушался беспрекословно. Современники утверждают, что и Федосья увидела в нем того идеального мужчину, которому стоит только позвать и - пропади все пропадом! Знал ли о том сам Никон, доподлинно неизвестно. В любом случае взаимностью не ответил бы: женская любовь для патриарха - грех великий.

Оскорблена ли была боярыня отказом или просто надо было ей девать куда-то энергию, вызванную чувством доселе неведомым, но только в скором времени очевидцы событий с удивлением увидели эту домашнюю затворницу в стане врагов всесильного Никона. А их хватало: ведь учудил патриарх реформы странные, русскому духу чуждые. Заставлял исправлять богослужебные книги на греческий манер, и теперь в них вместо привычного «Исус» писали «Иисус». И отныне следовало не дважды, а трижды петь «аллилуйя». И креститься не двумя, а тремя перстами. Лучше бы Никон от земель да крестьянских душ, их кровью-потом поливавших, отказался. О своей душе задумался, а не о богатстве... В русской церкви назрел раскол. А возглавил борьбу против патриарха-еретика протопоп Аввакум, бывший его друг и - роковое стечение обстоятельств - духовник семьи Морозовых.

В народе, правда, шептались, что Федосью и Аввакума связывали не только дела религиозные. Оно и понятно, истосковалась, мол, вдовушка по вниманию и ласке - так, что любому рада... К тому же протопоп и не скрывал, что «не выходя, жил во дворе у света своей Федосьи Прокопьевны», обличал перед ней Никона, отчего она «зело возревновала». Когда царь по наущению патриарха отправил, наконец, обличителя на «сто первый километр», Аввакум многим своим «духовным дочерям» слал весточки из ссылки, но только Федосью называл «свет мой», «друг мой сердечный», «голубка моя сладкоглаголивая». Собственная его супруга подобных нежностей не слыхала: «Простая баба, право!»

Морозова, оставшись без духовного наставника, в вере лишь укрепилась. Всей душой предалась делам богоугодным, милосердным. Ходила по богадельням и темницам, раздавая милостыню. Выкупала приговоренных к казни за неуплату долгов. Собственными белыми ручками шила рубашки для неимущих. Открыла свой дом для нищих, убогих и странников. И вот - бес попутал - сошлась с одним из них, юродивым Федором. Совращение свое боярыня от духовника скрыть не посмела: «Смутил один человек, имя же его сами знаете...» Аввакум в ответном письме гневно обрушился на бывшую «голубку»: «Глупая, безумная, безобразная! Выколи глазищи свои от соблазна поганого! Сделай шапку, чтобы рожу всю закрыла!»

Федосья оправдывалась мол, Федор - «муж лукавый, всякий бесовских козней наполнен», а власяница, в которой она в полном расцвете своей красоты томила тело, да молитвы не помогли. Аввакум наставлял: впредь «окаянной плоти есть не давай. Да переставай и медок попивать! Нам случается и воды за честь, да живем же. Али ты нас чем лучше? Тем, что боярыня?»

Что воля, что неволя...

В 1670 году боярыни Морозовой не стало. А на свет Божий появилась инокиня Федосья. Хоромы ее превратились в пристанище монашек-староверок. В домовой церкви служили по старым книгам. Вся челядь поддержала свою хозяйку, прославив на всю Москву как праведницу. Когда донесли о том царю, он послал к ней увещевателей-священников, но новоиспеченная инокиня посрамила их в духовном споре. Алексей Федорович отнял у смутьянки часть вотчин, но она отнеслась к этому совершенно равнодушно. Даже суровый Аввакум удивился той готовности отрешиться от всего земного, которая раскрылась в это время в Федосье в полной мере.

Зимой следующего года она постриглась в монахини. Тогда же царь женился вторично (на Наталье Нарышкиной, впоследствии матери Петра Первого, который продолжит уничтожение староверов с еще большей жестокостью. Под его топор попадет брат Морозовой). Боярыня на венчание не явилась, хотя как придворная дома и дальняя родственница была обязана. И тут государь, которого прозвали Тишайшим, разбушевался. Морозову взяли под стражу. Надели железный ошейник и волокли по полу, чтобы сломать шею. Долго пытали. Выдержала. Тогда вывернули за спину руки и вздернули на дыбу. Потом выкинули нагой на снег и три часа подряд выколачивали раскаяние - то опаляли огнем, то били в пять плетей. Не отреклась. Только кричала: «Христиане ли вы, коли так мучаете человека?!»

Кое-кто из бояр осмелился заступиться за беззащитную вдову, умоляя царя вспомнить добрую службу семьи Морозовых (Борис Иванович к тому времени скончался, сделав обожаемую невестку единственной наследницей). Но самодержец, «рыча гневом великим», приказал отправить еретичку в Боровск, что близ Калуги - пристанище старообрядцев - и посадить в земляную яму. «Эта баба - сущий Стенька Разин!», - заявил Тишайший, ужаснувшись стойкости, казалось бы, хрупкой женщины. Не дай Бог староверы великомученицей ее объявят да бунт поднимут! Никакой публичной казни на Красной площади! В яму ее и по-тихому голодом заморить... У Сурикова на знаменитой картине - как раз тот момент, когда Морозову увозят из столицы с глаз народных долой.

Вскоре туда, в земляную тюрьму в пять сажень глубиной (три с половиной метра по-нашему), передали Федосье весть о том, что единственный ее сын внезапно умер. По Москве ползли слухи, что Ивана Морозова, молодого сильного парня, «улечили» царские лекари. Скорбь и отчаяние матери были так безграничны, что Аввакум, которому она умудрялась через добрых людей посылать письма, опасался, как бы его сподвижница не сломалась. Но ей уже нечего было терять. В ответ на новость о том, что все ее владения, дома, драгоценности конфискованы, Федосья просто промолчала. Они и раньше ей были не нужны. А теперь, кроме как о спасении души, и не молила ни о чем. Только под конец тихонько просила стражника: «Помилуй меня, дай мне сухарика...» - «Ни, госпожа, боюся!» - «Ну хоть огурчика...»

Стороживший еретичку солдат боялся не зря. Всех ее стражников отправили в пожизненную ссылку вместе с семьями. Тех же, кто навещал Морозову в Боровске (а их насчиталось четырнадцать человек: от верных слуг до союзников по вере), согласно царскому указу, казнили через сожжение. Федосью, умершую от голода и холода в первые ноябрьские заморозки 1675 года, легкую, как пушинку, завернули в рогожу и тайком, ночью, чтобы не похоронили ее староверы по-христиански, как мученицу, закопали под оградой острога. Даже мертвую посадили под стражу. Только вот душа ее уже была свободна. И держала ответ перед Тем, в Кого, несмотря ни на что, так свято верила...