Странный недуг

Никому не нужные люди получаются из детей, которых никто не хотел. Юная мать, не успевшая принять осознанного решения за первые три месяца беременности, и в последующие полгода, не вполне понимает, что произошло. Некоторые даже продолжают надеяться, что все «само рассосется».

Но вот ее ребенок уже орет, а потом все время требует: сначала – есть, потом – неотступного внимания, иначе «упадет, убьется, помрет».

Его «пустили на свет», теперь от него, от выпущенного, надо спасаться.

Спасение – бабка.

Эту мокрую, горластую вещь надо сбыть бабке, и весь мир – твой. Наслушаться при этом можно всякого, это – да. Но ведь и не подарок ей оставляешь. А тот еще подарочек. Зато взамен – свобода! Сво – бо - да! Ребенок обихожен – раз, накормлен – два. Многое узнал о матери, кто она такая есть и почему. У бабки – как за каменной стеной.

А вещь-то все недовольна, все канючит, все мамку кличет, бабке весь живот ногами избрыкала, в дверь порывается, «убечь» хочет. Зачем? За - чем? Да за видением-привидением. Видел ребенок нечто, мама называется, он помнит.

***
Воздушное платье, сладкий запах, белые руки. Они гладили по головке, и тогда сразу хотелось спать. Но руки те исчезали, а подхватывали другие: шершавые, больно подпиравшие голый зад и ножки, так, что становилось неуютно до стыда, рот сам собой сползал набок, и мокрые щеки царапал край бабкиного фартука, заскорузлого и слегка вонючего. Отпихнуться от него двумя руками - значило получить по заднице. После этого хорошо оралось, всласть.

…Девочка привыкнуть не могла к тому, что мать существует отдельно от нее. Она обожала смотреть, как мать красится, сидя вечерами перед небольшим подковообразным зеркалом. В пепельнице дымилась папироса, дым обволакивал сначала прекрасное веселое лицо матери, а потом исчезала вся она. Всегда исчезала, даже когда всей своей маленькой тяжестью девочка висла на ней, пыталась забраться на колени и мяла нарядное материнское, с чудесными цветами по самому подолу, платье.

В три года девочка все понимала, но не умела говорить, зато умела молчать или кусаться. Умела молча умолять. «И в кого же ты у меня такая?» - сокрушалась мать. И девочка улыбалась живыми умными глазенками, потому что была рада услышать, что она «у нее». Не где-то, не у бабки, не в яслях, а у нее, у мамочки.

Везде, где не было мамы, было плохо. Там стригли наголо, и это называлось «ясли-лето-дача». Там чужие толстые тетки в белых грязных халатах могли поставить в угол за шкаф, потому что девочка кусала всех, кто трогал ее руками. Там давали играть розовым противным пупсом, голым и холодным на ощупь, и не давали любимого драного медведя без ноги. Там хором сюсюкали стишки. И доставали до горла ложкой с комковатой и остывшей манной кашей, пока не вырвет.

Вторым именем девочки было «немка». И она к нему привыкла. Все думали, что девочка будет немая. Но однажды пришел в гости прямо с работы любимый девочкин дядя, брат матери, водитель троллейбуса, и остался стоять в дверях, не раздеваясь. Потом громко сказал бабке: «Ну, мать, чуть-чуть сейчас человека не задавил!» Девочка посмотрела внимательно на его белое лицо и четко повторила «Чуть-чуть!». Потом начала говорить все, и чисто, никогда не картавила.

Одним из самых отчетливых ощущений было празднование первого дня рождения годовалого ребенка. Девочка родилась в ночь на второе января, и сопровождавший ее с тех пор праздник Нового Года с самого раннего детства был связан с запахом елки, огоньками разноцветных лампочек в звенящих розетках из серебряной и золотой фольги и блеском стеклянных игрушек умопомрачительной красоты. Надели на девочку новое, долго потом самое любимое, первое платьице, байковое, темно-зеленое в белый горох, очень мягкое на ощупь. Сверху нацепили беленький фартучек с лохматыми крыльями за спиной. Мама приподняла свою девочку и поставила к елке близко-близко. В руке у мамы горела одна настоящая свечка в кусочке бабкиного пирога. Мама присела и сказала: «Дуй на огонек! Тебе уже годик, у тебя день рождения!»

Девочка немедленно зажала двумя пальчиками пламя маленькой свечки. Это была первая, ею осознанная, боль.

Утром было очень темно, и белели подушки. Мама одела девочку, и они ушли в снег и ветер. Пришли куда-то, в длинную комнату с плачущими детьми. Мама исчезла. Весь день потом было серо и хотелось спать. А вечером опять была мамина рука, до дома. Дома, у бабушки, диван вплотную, по всей ширине узкой комнаты, подходил к круглому столу. Этот стол назывался «Развернуться негде».

Включали лампу, и шелковые вермишельки тесьмы оранжевого абажура отбрасывали длинные тени на потолок. За столом сидела бабка, ужинала, от нее неприятно пахло котлетами. Но под столом было хорошо. Девочка там пела. Красиво и громко. Что-то веселое, свое. Там, под бахромой тяжелой и длинной плюшевой скатерти, пахло пылью. Было видно, как мелькают то и дело быстрые мамины ноги, сначала в тапочках и босиком, потом в чулках и без тапочек, а потом в черных блестящих туфлях на тонких высоких каблучках. Тут девочка все понимала и заводила совсем не ту песню, с одними и теми же скучными словами и на одной щемящей и протяжной ноте: «Мама, не уходи-и-и!!!»

Но мать словно не слышала и быстро упархивала каждый вечер, как птичка.

Бабка с трудом наклонялась под стол и откидывала край скатерти со словами: «Враз замолчи!» - и, немного погодя, уже в сторону двери: «Вертихвостка!» Это слово неизменно вызывало в девочке обиду, почему-то за себя. И она нарочно думала потом, засыпая, что вертихвостка – это именно она, девочка. Такая серая птичка, меньше воробья. Сидит себе за оконным стеклом на гремучем карнизе и смотрит в комнату. Но тут птичка расцвечивалась, крутила маленькой красивой головкой в круто завитых кудрявых черных локонах и быстро-быстро подергивала хвостиком с тремя пушистыми розовыми перьями. И были у птички на ножках крошечные блестящие туфельки на острых каблучках. И девочка ждала, когда же она - птичка - полетит в небо, в какой-то момент радостно взмахивала крылышками, взлетала и засыпала совсем.

Еще девочка очень любила болеть. Мама читала ей тогда целыми вечерами и никуда не уходила. И был мамой сваренный горячий и сладкий клюквенный кисель. Мамин голос не должен был исчезнуть в такие вечера, и на душу девочки сходила уверенность в завтрашнем дне. А завтра будет еще и послезавтра.
***
Однажды девочка с бабушкой возвратились в конце лета в Москву из деревни (как-то связанной со словом «пензия»), от бабушкиной сестры. В деревне девочке очень понравилось, там было так тепло и зелено и пахло бабочками. Еще там были несмолкаемые куры, лошади и корова с теленком. В саду жила рыжая собака Мушка, похожая на лису. И два серых сибирских кота, которых Мушка воспитала как родных и все время брала их за шкирку и то вылизывала, то куда-то перетаскивала из своей будки. Внизу под домиком, где кончался сад, была речка с острыми камнями в холодной воде и шатким мостиком много длиннее, чем ширина самой речки. В том месте под мостиком, где воды уже не было, росли сплошным ковром удивительной красоты голубые мелкие цветы с желтой крошечной серединкой, они пахли медом и Чистыми Прудами в Москве, где оставалась мама в странной гулкой тишине серых высоких каменных домов.

Темным вечером поезд приехал на Курский вокзал, бабушка взяла в одну руку тяжелый чемодан, в другую – мешок с деревенскими «гостинцами», и велела девочке не отставать и идти «след в след». Девочке досталось нести свой сачок для бабочек из красной крахмальной марли. На перроне девочка не удержалась и «поймала» бабушку сачком, надев его прямо бабке на голову. Бабуля ничем не смогла помешать «пойматься», обе руки ее были заняты вещами. Она притормозила, чуть не рухнув на больные колени, и девочке стало стыдно и очень жалко бабушку.

Потом они долго звонили в свою огромную коммунальную квартиру, и ровно по три раза застывала тишина за дверью во всю длину коридора, по которому так здорово можно было кататься на трехколесном велосипеде, подаренном дядькой.

Вот в этот-то вечер девочку настигла и больше никогда уже не покидала странная болезнь: внезапные приступы задыхания души, смешанного с ужасом в желудке.

А перед этим мама открыла им входную дверь, и девочка сразу же бросилась на нее и повисла молча, тяжелая, ботинки в глине и мокрый нос, и висела до самого конца коридора, и больше ничего уже не надо было, кроме этого маминого обнимаемого халата букетиками. А потом, на пороге их с мамой и бабушкой комнаты, возникла вдруг эта болезнь.

На недосягаемой маминой кровати, до подбородка спрятанный под маминой простыней, лежал и зверски улыбался всеми своими зубами человек с черной лохматой головой величиной с телевизор.

Может, девочка и умерла бы тогда на месте от первого приступа своего неизвестного недуга, но бабка ей в этом помешала, потому что уронила чемодан. Он рухнул, развалившись поперек комнаты, одним своим железным углом попав бабке на больную мозоль на ноге. Потому что бабушка говорила «вокно», «вострый», то и кричать она стала «Вой, вой!!!» Вот девочка и завыла. А квадратная голова сказала вдруг: «Я – Боря.» И даже не поздоровалась.

После этого девочка помнила только, что купала ее в ванне не мама, а бабка, а девочка представляла себе, что это мама заворачивает ее в большое пушистое полотенце и несет спать к бабушке в постель, за книжным шкафом, у стенки, где был охотник в лесу, у мельницы, он стрелял уток, а еще другой плыл к нему на лодке мимо избушки, с крестом на острой крыше, и мимо каменного полукруглого мостика, по которому лошадь везла телегу с мешками в темный лес; это все называлось «Германия», и девочка засыпала.

Но в тот вечер бабка, искупав девочку, сказала: «Вот тапки твои, иди сама ложись, большая уже, 5 лет. А горшок твой мать теперь в уборную выставила». - «Бабушка, я с тобой пойду!» - «Ну, сиди, жди, пока в ванной пол подотру, потом чайку с тобой попьем на кухне».

А после, в темноте шуршаний, когда бабушка уснула и засопела, вдруг возник шепот матери за шкафом, и взорвалась глухая боль нового приступа страха в желудке, и задохнулась душа. Девочка застонала. «Господи Иисусе Христе», - заворочалась бабка.

Надо было просто встать и пойти убить Борю, но мать вдруг тихо и нежно засмеялась в их с Борей темноте.

Девочка вспомнила щенка в деревне у соседского ровесника Васьки. Как толстый Васька пинал его ногой, чтоб щенок не шел за ним из дома, а тот полз, и скулил, и визжал, и полз за Васькой, никак не мог остановиться. Тогда девочка подошла и ударила Ваську со всего маху по лысой голове, потому что, когда щенок бегал раньше по улице, он был веселым.

Васька в два счета спихнул девочку в лужу.

Пока она встала и снова дернулась драться, Васька убежал. Зато щенок остался, помахивая коротким хвостиком, рядом с испачканной до ушей Девочкой.

Неизвестный недуг мог затихать только при мысли о тех, кто тебя любит просто так, за то, что ты уже есть.