Прощание и прощение

…До чего же причудливо устроена жизнь. Мы так ждали ЭТОГО события, молились, чтобы ЭТО произошло… А сейчас каждый чувствует себя виноватым, потому что наши коллективные молитвы дошли-таки до «адресата»…

…Поступив на кафедру управления качеством, я считал, что вытянул счастливый билет. Вуз – лидирующий в городе, предлагающий сплошь престижные специальности. К тому времени я уже лет пять как был кандидатом наук, написание докторской диссертации подходило к триумфальному завершению. Значит, в недалеком будущем меня ждет защита на ученом совете и докторская степень. И скромное «доцент кафедры» переозвучится в уважительное «профессор». Но, как говорится, хочешь насмешить Бога – расскажи о своих планах. Я рассказал только жене, однако этого хватило, чтобы мои честолюбивые устремления встретили кучу преград. Насмешить создателя удалось, да так, что сам я чуть не плакал…

Собственно, персона

Коллектив на кафедре подобрался неплохой – барышни-хохотушки и трое парней-аспирантов, так что наше существование почти ничто не омрачало. Правда, порой это самое «почти» в лице заведующего кафедрой Дмитрия Юрьевича перечеркивало все удовольствие от работы.

Увидев его впервые, я искренне пожалел старика – толстый, одышливый, с бельмом на глазу. Сеточка красных прожилок на щеках и носу выдавали любителя истинно русского 40-градусного «досуга». Кумушки-коллеги тут же нашептали, что Дмитрий Юрьевич живет с сыном, а жена «взяла самоотвод». Я было осудил профессорскую супругу, но кафедральные барышни саркастически хмыкнули, мол, это смотря кого еще жалеть надо. Очень скоро пришлось убедиться в их правоте…

Первая вспышка профессорского гнева заставила меня удивленно пожимать плечами и полчаса задумчиво курить, глядя в окно. Барышни-хохотушки переговаривались исключительно шепотом, а аспиранты, на чьи головы и обрушились «гром и молнии», потрясенно молчали, уставившись в мониторы компьютеров. Господи, ну что они там набедокурили? Дмитрий Юрьевич потребовал перенести столы из кабинета в аудиторию, парни хором ответили: «Сейчас!» Однако профессор побагровел, бешено выкатил единственный глаз и заорал во всю мощь легких: «Не сейчас, а сейчас же! Сию минуту!» Парни вскочили и заметались бестолково, а «оратор» топал ногами, махал короткими ручонками и благим матом вещал, что разгонит всех к чертовой матери и что у себя в гарнизоне он быстро навел бы порядок. Из чего я сделал вывод, что наш идейный вдохновитель и руководитель - из бывших военных. Но, как правильно заметил герой Михалкова, «бывших» военных не бывает. Не хочу огульно обижать доблестных защитников родины, однако анекдоты про людей в погонах – жанр народный, следовательно, возник не на пустом месте. И сейчас я видел яркое тому подтверждение…

Потом я не раз наблюдал приступы его истерики «до битья в падучей» и всякий раз удивлялся, что пожилой человек «накручивает» себя по пустякам, без учета «махровой» гипертонии. Чудак-человек, в этом возрасте и с такими медицинскими показателями надо пить кефир и улыбаться солнышку. А этот умудрялся по пять раз на день устраивать бурю в стакане воды. Студенты боялись его как огня, нередко девчонки плакали после «воспитательных методов» профессора. Из всего богатства и многообразия русского языка он предпочитал не научные термины и даже не обывательскую лексику, а исключительно нецензурщину. И плевать ему было, кого распекать на все лады – студиозуса, нагло просимулявшего лекцию, или студентку на седьмом месяце беременности, которая немного опоздала на занятие…

«Пусть не красавец я…»

До тех пор, пока «брызги» профессорского темперамента не касались меня лично, я считал ситуацию терпимой. Даже иронизировал по поводу его персоны…

Однажды мы с женой ехали в маршрутке, попутчиком оказался досточтимый Дмитрий Юрьевич. Пока нас разделяла живая преграда из пассажиров, профессор улыбался и монокулярно подмигивал. Выходить нам случилось на одной остановке, и тут бывший бравый офицер выкинул фортель. Лихо выскочил первым, дождался моего появления. Я подал руку, чтобы помочь жене, но профессор неожиданно оттолкнул ее, протягивая мне ладонь для рукопожатия. Супруга-насмешница удивленно приподняла брови и с нажимом сказала: «Здравствуйте!» Однако Дмитрий Юрьевич проигнорировал ее слова и вскачь унесся по своему маршруту… Жена даже не обиделась, только рассмеялась.

Потом наблюдательная вредина заметила:
- Солнышко, а почему твой знакомый одет, как бомж?
В самом деле, мой босс далек от опрятности. Мешковатые брюки, на которых «стрелки» имелись только в момент покупки, залоснившийся свитер, из-под которого дает о себе знать застиранная майка. И, разумеется, пыльные туфли.
- Хорошая моя, это больше, чем знакомый, это мой шеф. А одевается он так потому, что следить за его видом некому – жена от него давно ушла.
Вторая половинка не прониклась сочувствием:
- Не удивительно, что ушла. Если он даже здороваться с женщинами не желает, то уровень воспитания и наличие хороших манер я даже не обсуждаю. А он и на работу ходит так, словно только что погулял с собакой или вернулся от родственников с уборки картошки?

Я вздохнул, жена сморщила носик и резюмировала: «Жуть. В моем представлении ученые мужи даже дома ходят в идеально отглаженных брюках и добротных кашемировых свитерах. И обязательно в изящных очках…»

Профессор не мог знать, как был «отделан под орех», однако случайно отомстил моей правдорубке. Мы праздновали Новый год на кафедре, Дмитрий Юрьевич обильно выпивал и скудно закусывал. Наверное, чтобы больше времени оставалось для его рассказа о ратных подвигах, о заслугах в науке и о том, что всех студентов надо «к ногтю». Коллектив откровенно скучал, но, зная истеричность «ученого бонзы», изображал заинтересованность. А я томился и ждал звонка жены. Потому что едва он прозвучит, я откланяюсь и побегу с ненаглядной по магазинам: ей-богу, даже стоять в очереди за тортом не в пример интереснее, нежели слушать речи в духе: «Я всем покажу кузькину мать!»

Когда жена наконец-то позвонила, я вскочил, еще раз поздравил всех с наступающим и ринулся к вешалке с пальто. Дмитрий Юрьевич очнулся, узрел потерю в рядах и возмущенно заявил:
- Голубчик, куда это ты намылился?
- Прошу прощения, вынужден покинуть вас. Жена вызывает, - я добродушно улыбнулся.
- Жена?! Да пошла она…! – и назвал оскорбительный адрес.
Мгновенно повисла тишина. Коллеги-хохотушки опустили глаза, парни-аспиранты смотрели на меня одновременно с ужасом и ожиданием. А я надел пальто и, глядя в единственный глаз нахала, сказал: «Попрошу не сметь так говорить о моей супруге. С наступающим».

И наступили для меня тяжкие дни. Через неделю я понял, что защита диссертации под угрозой срыва: профессор, ранее настроенный благодушно, вдруг обнаружил в ней кучу недостатков, сознательно затягивал сроки и запугивал. Он приобрел отвратительную привычку врываться в аудиторию во время моих лекций и оскорблять студентов. Кого-то пропесочивал за «вызывающий вид», у кого-то рвал в клочья конспекты и постоянно срывался на нецензурщину. А я молчал. Потому что старый негодник сознательно провоцировал конфликт, из которого по субординации, увы, мне не выйти победителем. А на кону – докторская диссертация. Когда ученый хулиган покидал аудиторию, мы молчали. Девчонки всхлипывали, парни играли желваками и сжимали кулаки. С задних рядов отчетливо слышался ропот: «Господи, да когда же он сдохнет?» Я примиряюще поднимал руку, мол, ребята, нельзя же так. Но в глубине души я задавал тот же самый вопрос…

Связанные одной целью

Находиться на кафедре стало возможным только в отсутствие «тирана от науки». Но и когда его не было, беседы велись исключительно на тему «как же он всех достал». И все чаще звучала крамольная фраза: «И как только таких людей земля носит?! Уже бы прибрал его Господь…» Подобные мысли озвучивали кафедральные барышни, мы, сильный пол, смотрели на них с осуждением, но лишь формально…

Неприятности и конфликты сыпались, как из рога изобилия. То Дмитрий Юрьевич заставлял всех сотрудников сидеть на рабочем месте до глубокого вечера, хотя лекции заканчивались не позже трех часов. По его мнению, долгосидение, пусть даже пустое, являлось признаком трудового усердия. Потом он решил купить ковер на кафедру и потребовал, чтобы все добровольно-принудительно скинулись по пять сотен. При зарплатах, «щедро» начисленных системой образования, это был сущий грабеж, но никто не посмел перечить. Аспиранты, одурев, ставили какие-то бессмысленные опыты под руководством профессора и отчаянно скрипели зубами, когда тот ругался. А ругался он всегда, понятия «похвалить» для него не существовало. Я тоже получил свою порцию шпицрутенов: половина научных статей «зарублена», диссертация под вопросом, беспредел на лекциях продолжался…

Однажды я одиноко дымил в курилке, когда вошел аспирант Женька. Умный парень, с оригинальной точкой зрения на любое событие.
- Вы тоже так считаете? – с ходу озадачил.
- Что именно?
- Что нельзя быть таким нервным самодуром, как наш дражайший профессор.
- Ну… у каждого свой земной путь. Его не переделать. Во-первых, военное прошлое, во-вторых, вседозволенность и распущенность. Ведь мы никогда не решимся дать ему отпор – он неадекватен и агрессивен. Помножьте это на многолетний алкогольный психоз. Зато я могу вас утешить: после здешней муштры вы сможете работать даже в аду, потому что в его филиале вы уже успешно трудитесь…
- А я не буду таким терпимым и скажу честно. Я желаю ему смерти, потому что после этого его душа не сольется с Абсолютом, а будет вечно мыкаться в пустоте, мгле и одиночестве. Да не удивляйтесь, давно «подсел» на восточную философию, вот и козыряю перед вами… Знаете, и мне не стыдно быть злым.
- Я вас не осуждаю.

Дождались

…То, чего мы все так ждали и о чем молились, случилось в конце мая. Стояла одуряющая жара, предстояла защита дипломов, мы бегали в поту и мыле… Утром на кафедру зашел профессорский сын и сообщил, что ночью отцу стало плохо, вызвал скорую, но дела сердечные, то есть кардиопроблемы, очень уж стремительные…

Два часа оцепенения. Странно, но когда студенты узнали новость, не было ликования, хотя каждый в свое время клялся сплясать чечетку по данному поводу. Все правильно: на словах мы более жестоки, чем на деле. И совсем не злые, а попросту не сдержаны на язык…

В ТОТ день солнце палило нещадно, в нос лез тополиный пух, и присутствующие на траурной церемонии хотели, чтобы поскорее все закончилось. Я смотрел на удивленно-притихшего профессора, который устроился как-то по-птичьи, вдвое уменьшившись в размерах. Коллеги, которым выпала неудача говорить речь, большей частью говорили о вкладе усопшего в науку и ни слова о личных качествах и любви студентов к нему. А вояка-ученый словно прислушивался, лежа в пиджаке, будто взятом напрокат с чужого исполинского плеча. Его сын опустил голову и тихо плакал…

На глаза попался аспирант Женька. Ни сочувствия, ни раскаяния, ни сожаления. Мы поняли друг друга с одного взгляда: профессору не надо было дожидаться смерти, чтобы попасть во мглу и пустоту. Они застигли его здесь, на земле обетованной. И мне вдруг стало невыносимо жаль человека, который - сознательно или нет - отталкивал всех от себя, обрекая на одиночество. Если ему суждено стать легендой, то лишь «страшилкой» для новых студиозусов…

Под предлогом подготовки к защите дипломов все быстро разошлись. Я оглянулся: сын растерянно снимал тополиные пушинки с ресниц и совершенно по-детски хлюпал носом.