А Достоевского в тираж?!

- Помнишь, когда мы с тобой учились в школе, изучали «Войну и мир» Толстого едва ли не месяц, а то и дольше. - Да. Какие–то главы в классе вслух зачитывали, какие–то – дома, про себя. Долго обсуждали, писали сочинения, ставили спектакли на школьной сцене, заучивали цитаты. - А как теперь учат наших детей? Три дня на ознакомление с произведением, день – на сочинение. Все в какой–то спешке… - Вероятно, современным школьникам не так уж и нужна вся эта классика: Толстой, Тургенев, Достоевский. Ты сама подумай, чему может научить тургеневская Ася современных девочек, которые рожают в 14 лет?

Этот диалог двух матерей я услышала случайно, мимоходом… Услышала и вспомнила, как точно такой же вопрос задал мне несколько лет назад мой коллега. Тогда мы впервые открыли книгу Эдуарда Лимонова «Священные монстры». Книга перекочевывала от одного сотрудника редакции к другому, жестко оспаривалось ее содержание.

«Пушкин интересен лишь на 10 процентов… Психологически современный человек очень далек от Пушкина. Знания о людях в эпоху Александра Сергеевича были примитивны, потому и вселенная Пушкина несложна… Читать банальные строки «Евгения Онегина» сейчас невозможно, они не представляют и архивного интереса».

«Болтовня у Достоевского растягивается на сотни страниц. На самом деле, как это часто бывает с классиками, Достоевского лучше читать в изложении, чередующемся с хрестоматийными отрывками».

Размышления всецело захватили меня тогда. Я полемизировала с ректорами и проректорами, словесниками и профессорами, учителями и литераторами.

Мнения были разные. Помню неодобрительный возглас некоего профессора:

- Вот-вот! С этого все и началось. Сначала мы перестали читать Тургенева, а потом в столице России, на каждом ее углу, появились идиотские вывески. Раньше была столовая, теперь «Котлета–хаус».

- В наше время надо начинать не с вопроса о том, нужна ли молодежи классическая литература. Надо спросить себя: читают ли молодые люди вообще? Если вы ответите на этот вопрос положительно, то уже хорошо, - объясняла мне ректор одного из Московских университетов Ирина Мурзак: - Пусть студенты и школьники хоть что-нибудь читают, а дальше мы разберемся. Если студент придет ко мне на экзамен и скажет, что ему ближе проза Павича, Коэльо, Мураками, прекрасно! Я начну задавать вопросы, и, чем глубже они будут, чем ближе к духовному миру человека, тем скорее – вольно ли, невольно - мы все равно вернемся к прозе Достоевского. Потому что истоки всего сущего именно тут.

На остановках и в магазинах, в кино и на стадионах - то тут то там снова и снова слышу я фразу «Тогда было другое время».

«Время всегда едино! - возвращается раздраженный ответ. – Меняются нравы, мода, но не время!» Мода на любовь, мода на детей, мода на наследие (литературу, музыку, живопись) - нелепые конструкции.

Я не задумываюсь о моде. Я думаю о необходимости. Мысленно я возвращаюсь туда, где мне было 14-15 лет. Могла ли я тогда до конца осознать, что чувствовала Анна Каренина, уходя из семьи, почему она делала это? Могла ли я тогда прочувствовать, что именно случилось с внутренним миром, установками Наташи Ростовой после того, как она родила ребенка? Могла ли понять Булгаковскую Маргариту? Могла ли ощутить то, что ощущала Маша («Семейное счастье» Лев Толстой) во время венчания, в минуты скуки, навеваемой бытом? Могла ли оценить великодушие и мудрость Сергея Михайловича («Семейное счастье»)?

Мы перешагиваем рубеж детства, наивности и идем вверх по лестнице. Мальчик, жених, муж, отец, дед. Девочка, невеста, жена, мать, бабушка…

Мы вступаем в брак и отчего–то яснее становятся ничего не значащие в школьные годы слова о том, что «Все семьи счастливы одинаково, но каждая несчастливая – несчастлива по–своему». Мы рожаем детей, утрачиваем легкость… ближе и роднее становится нам «Мать» Горького. Утопая в буднях, вместе с Машей («Семейное счастье») мы стремимся к тому, что названо мишурой, но в итоге понимаем, что закончилась жизнь «девичья», началась «семейная» - «…другая, но уже совершенно иначе счастливая жизнь», которой мы только начинаем жить. Мы маемся в золотой клетке, но снимаем томик Булгакова с книжной полки и уходим. Уходим, поддавшись искушению чувствами. Уходим, чем бы это ни кончилось...

«Чему может научить тургеневская Ася?» Каждая девушка проживает жизнь Аси, мы чувствуем, как она, думаем, как она, сомневаемся: у кого–то это кратковременный, незаметный период, у кого–то - затянувшийся.

В юности мы пишем письма вместе с Пушкинской Татьяной, с ней же приходим к ответу на вопрос что важнее: сложившийся брак или появившаяся на горизонте первая любовь…

Мы стареем... Заболевают наши друзья – порой безапелляционно. Мы размышляем: сказать обреченным правду или врать? И, в эту самую минуту, словно со дна сознания, урок в 9 классе и вопрос учителя: «Так какой из героев Максима Горького прав по-Вашему, дети: Лука или Сатин?» И мы не знаем, что ответить… Как не знали, не понимали тогда, в школе. Но мы должны выбирать.

Человек накапливает грехи. И каждый, как заметил Достоевский, самый строгий себе судья.

Проходят годы... В разные периоды мы снимаем с полки то одну книгу, то другую. Мы осторожно касаемся взглядом строчек и вдруг понимаем - у нас так же. Нас мучает то же. Мы поступаем так, как они. Мы испытываем то же, что испытывает эта героиня. В книгах мы находим ответы на вопросы, которые возникают у нас в юности, зрелости, на закате жизни.

Мы собираем книги годами и сами не замечаем, как мирно ужились на одной полке Достоевский и Мураками, Толстой и Дюма, Довлатов и Линдгрен, Гоголь и Павич, Тургенев и Коэльо, Фейхтвангер и Блок… Книги - это жизненный опыт. Опыт, который так необходим и так неподвластен моде.