Быть счастливой

За окном раскинулась осень. Никакая не золотая, не томная, не «природы увяданье» и ничего даже похожего. За окном были слякоть, мелкий, то и дело то начинающийся, то прекращающийся дождь, грязные мрачные листья, низкое пористое небо. В доме топилась печь, распространяя доброе, жизнерадостное тепло. Темнело.

Я задумчиво сидела в кресле, в руках у меня были чашка чая с лимоном и роман Писемского, на плечах – старый бабушкин пуховый платок. Сын играл на коврике у моих ног, сам складывал в коробку кубики, потом с интересом их оттуда извлекал, разглядывал. Это были редкие минуты покоя, которые бальзамом ложатся на душу мам детей до полутора лет, когда в криках, воплях, хохоте, смене штанов, кормёжках, попытках взломать шкафы, съесть совершенно не съедобные предметы проходят целые дни. Я знала, что надо бы поработать, для этого, собственно, и взяла с работы документы - будь она неладна, эта дикая система, когда надо заполнять формы исключительно вручную! Но дачный вечер после целой недели изматывающей трудовой деятельности, смешанной с уходом за малявкой, никак не располагал к тому, чтобы снова погружаться в неразборчивые цифры серий и номеров паспортов, билетов, миграционных карт.

Дом был старый, со скрипучими половицами, со столбиками на крылечке, с половичками и ситцевыми занавесочками на окнах. После смерти бабушки я ничего ещё не меняла, хотя и думала о перестановках и усовершенствованиях. Дом находился в довольно глухой деревушке, ездить со мной сюда желающих обычно не находилось – не та местность: ни озера, ни развлечений. И я ездила одна – когда уставала, раздражалась, хотела побыть наедине с самой собой.

Сейчас навалилось всё вместе. На работе был такой бардак, что у меня постоянно сдавали нервы, я пила успокоительные, срывалась на близких, ругалась со всеми подряд. Денег постоянно не хватало. Старший сын в последнее время совершенно отбился от рук, в нём появился дух мальчишеского противоречия, и мне казалось, что я теряю с ним контакт, мы не понимаем друг друга, словно это не мой ребёнок, а совсем малознакомый человек. Муж не мог или не хотел ни помогать мне, ни хотя бы просто выслушать.

С мужем я разругалась в пух и прах. Слава Богу, ума хватило уехать, а не усугублять ситуацию, мозоля ему глаза. По опыту я знала, что в таких случаях самое лучшее – отдохнуть друг от друга пару дней. По прошествии этого времени обычно всё налаживалось. В то же время, если продолжать скандал, то можно зайти неизвестно как далеко. А продолжить были все шансы. Возможно, это начинался какой-то кризис семейной жизни или что-то ещё, что умеют определять семейные психологи. Так или иначе, а я всерьёз думала о разводе – меня раздражало в спутнике жизни абсолютно всё.

В этот раз я уехала вместе с младшим сыном – не хотелось везти его к бабушкам и дедушкам, объясняться и вообще напрягаться больше, чем было необходимо. Я так вымоталась за последнее время, что чувствовала себя совершенно несчастной, как белка в колесе, с которого не соскочить, не остановить его. Мне было по-настоящему плохо, апатия и депрессия обволокли меня со всех сторон.

Я уже успела успокоиться после утреннего скандала и сейчас получала, насколько могла, удовольствие. Дождик и холод за окном, огонь в печке, растрёпанный роман, от которого так и веет девятнадцатым веком, умиротворённое гуканье малыша на коврике, чай. Уложу ребёнка и согрею себе вина вечером, решила я. Выпью стакан глинтвейна и, наконец, высплюсь. Здесь совсем другой воздух, каждый раз у меня начинала кружиться голова в первый день, когда я приезжала – видимо, переизбыток кислорода. К счастью, на детский сон этот воздух влиял исключительно положительно.

Сашка утомился игрой в кубики и пополз исследовать неизведанные горизонты. Я плотнее закуталась в платок и снова взяла Писемского. «Брак по страсти» - даже название дышит чем-то старинным. Помещики, лошади, дамские шляпки. Но почитать мне уже не удалось. Сашке быстро надоело и ползать по комнате, тем более что розетки и прочие, не предназначенные для детских рук и зубов, предметы были предусмотрительно загорожены мебелью.

Сын не так давно научился вставать на ноги и теперь вовсю использовал своё новое умение. Он подполз ко мне, стуча коленками по полу, уцепился за мою штанину, подтянулся, встал, засмеялся радостно и громко. Я протянула руку потрепать его по волосам, и тут он издал горлом сухой и странный звук, который в первый момент я приняла за обыкновенное покашливание. Я стукнула сына по спине, но вздохнуть он не смог. Стоял, пытаясь вдохнуть воздух, закинув голову. Я вскочила, схватила его на руки, перекинула животом через колено, снова ударила по спине. Послышался слабый сип. Я заглянула в маленькое личико. Оно покраснело, рот приоткрыт, горло судорожно сжимается. Сын висел у меня на колене, как тряпка. И что-то в горле, под трепещущей белой-белой кожей, не давало ему пропустить в лёгкие воздух. Меня охватил ужас. Я принялась трясти его вниз головой, снова и снова стучать по спине. Ни вздоха, ни всхлипа. Личико перестало быть красным и стремительно белело на тон с каждым мгновеньем, ротик так же приоткрыт. Ни движения, ничего.

Дальнейшее запечатлелось в памяти смутно. Я рванулась к выходу из дома, в моих ушах стоял крик, и это был мой крик, потому что мы были одни, совсем одни в доме, и мой ребёнок одиннадцати месяцев от роду не мог кричать. Его горло не пропускало воздух, он тяжело висел у меня на руках, не шевелясь, не пытаясь бороться за свою коротенькую жизнь. Я почувствовала в кармане продолговатый предмет и принялась тыкать в кнопки. Я набирала все комбинации цифр подряд, не в силах вспомнить те три, которые были мне нужны.

Я не сунула ноги в ботинки, и смутно почувствовала влагу, когда выскочила на улицу – вода показалась мне тёплой. Руке было тяжело. Я снова и снова била Сашку по спине, трясясь и надеясь услышать всхлип, писк, а ещё лучше громкий крик, но было тихо. Ни холодный воздух, ни дождь не помогли моему ребёнку. В голове билось только слово «нет», хотя кричала я, наверное, что-то другое. Я орала на сына, словно он был виноват. Глаза были сухими, я не видела ничего вокруг, но как-то зацепилась взглядом за собственную машину, мирно дремлющую у самой калитки. Ближайшие врачи были совсем близко, в двух километрах, в соседнем посёлке.

Сашка лежал у меня на коленях, а я ехала, словно по пустоте, не зная, по какой дороге, не помня про передачи, ненавидя спидометр и всё вокруг. Я видела одновременно асфальт и белое, с синими губами, Сашкино лицо, спокойное, невозмутимое, взрослое. Ручка, с посиневшей кожей, лежала на моём колене, я схватилась за неё, она показалась холодной.

Амбулатория. Я волокла ставшего невыносимо тяжёлым Сашку и не видела и не знала, не ударила ли я его о дверцу, оставшуюся распахнутой. Выбитые ступеньки. Человек в милицейской форме. Мой крик, крик, крик. Это был участковый. Он бежал со мной на второй этаж, к кабинету врача, уже матерясь в телефон и одновременно говоря мне, что там никого нет, все разошлись по домам. Я не слушала, мне некуда больше было бежать. И Сашка уходил, прожив со мной одиннадцать месяцев, научившись гукать и произносить отдельные слоги и вставать на ножки. Я тащила его, как мешок, завёрнутого в мою старую куртку, в которой стригла на даче кусты, и не поверила, увидев закрытую дверь. Я оглянулась. Участковый говорил со скорой, это был сплошной мат, и, как ни странно, я его понимала.

- Умер? – спросил он, закончив разговор, и я не возненавидела его, мне было всё равно, что он говорит. Потому что Сашка действительно был уже не здесь. Я била его по щекам, и льняная головка моталась из стороны в сторону. Он был уже не здесь, но я не верила.

Пол был грязный, щербатый, кафельный. Я не знаю, ударился ли мой сын головой, когда я бросила его на куртку. Он лежал передо мной. Это было похоже на сон, на спокойный, глубокий сон, только губки тёмно-синие, страшные, и маленькие в ямках ручки. Я не знала, сколько прошло времени. Всё, сказал кто-то внутри меня совершенно спокойно, не дергайся. И тут меня накрыла злость, ярость, ощущение такой несправедливости, когда я взяла в свои руки эту прохладную, с какой-то тугой кожей лапку.

Передо мной проносились кадры из фильма. Это был не самый плохой фильм из тех, что мне приходилось видеть – это словно придало мне уверенности – в чём? Это был фильм про врача. И только один кадр имел для меня значение – каталка, губы врача, прижимающиеся к помертвевшим губам пациента, руки врача, жилистые и большие, давящие, давящие на грудную клетку.

Я никогда не делала искусственного дыхания. Я вдувала в совершенно синий рот моего сына воздух и не знала, попадает ли он в лёгкие. Я нажимала на маленькую грудь под синей с какими-то букашками рубашечкой. Снова и снова. Прошли минуты, потом часы, потом дни. Наверное, где-то день сменял ночь, а зима сменяла лето. Мы были в вакууме – щербатый пол и маленький рот, и грудка, в которой то ли билось, то ли не билось сердце. Я орала, нажимая сыну на грудь, и замолкала, прижимаясь к его губам своими. Я не помнила, откуда он взялся, и почему мы здесь, и что за люди топают по лестнице ногами и кричат вместе со мной, и почему у них такие страшные и любопытные лица.

Мне показалось, что воздух с шипением вошёл сыну в лёгкие, и в горле что-то то ли треснуло, то ли порвалось, и сразу всё встало на свои места, потому что я, оказывается, могла что-то сделать. Я больше не кричала. Я деловито, почти спокойно, только ни о чём не думая, вдувала в ротик воздух и нажимала на синюю рубашку. Выдох – нажать – выдох – нажать. И какие-то звуки в тельце моего сына, я не знала, о чём они говорят. Возможно, я что-то ему повредила, возможно, я сломала ему рёбра. Я больше ничего не могла. «Скорая» очень далеко, а человек не может без воздуха долго. Не знаю сколько, но совсем не может.

Сашка закашлялся, забулькал носом и ртом, попытался взвизгнуть тонко и горестно, сквозь боль. Я никогда так не радовалась его боли.

Врач в распахнутом, одетом на халат, пальто.

- Вы сломаете ему рёбра! Двумя пальцами крест-накрест, давайте, а я буду делать искусственное дыхание.

Голос второго врача, которого я не видела.

- Да, не дышал, мать делала искусственное дыхание и не прямой массаж сердца.

Она что-то путает, подумала я, нажимая на Сашкину вздрагивающую под моими пальцами грудь. Я не умею делать никакого массажа, я просто не умею. Всё, что я могу, это жать на букашек, нарисованных на Сашкиной рубашке, давить их, давить. Сашка заплакал, наконец. Врач взял его, понёс в кабинет. Я слышала, что они говорили что-то про уколы. Мне не нужен укол, значит, Сашке, значит, Сашка жив, потому что иначе ему не нужны были бы уколы. Я стояла одна на коленях посреди узкого коридора. Участковый что-то набросил мне на плечи и потянул верх.

- Ну, что вы, что вы…

Я посмотрела на него.

- Спасибо. Спасибо вам.

- За что? – удивился он.

Потом я сидела рядом с Сашкой, который лежал, почти не шевелясь, на дерматиновой койке, плакал на одной ноте жалобно и тонко. У меня было ощущение, что я умерла, будто вся моя жизнь вошла в Сашку через искусственное дыхание – я никак не могла отвязаться от этих слов. "Искусственноедыханиеискусственноедыхание", - повторял снова кто-то у меня в мозгу, совершенно пустом и скукожившемся. Я бы закричала, чтобы этот кто-то заткнулся, если б у меня были силы.

После больницы, где нам не дали никаких удовлетворительных объяснений, или же эти объяснения поняли все, кроме меня, после УЗИ головного мозга, показавшего, что недостаток кислорода не повлиял на его активность, я возвращалась домой.

Лил отвратительный дождь, холод никак не мог выйти из меня, с ним не справлялась печка в машине. На работе произошло за время моего отсутствия всё, что только могло произойти плохого, и были все шансы, что дело кончится моим увольнением. Я впервые узнала, что у меня могут быть нелады с сердцем. Сашка в своём зелёном комбинезоне сидел рядом со мной. Я не посадила его в детское автомобильное кресло, я не могла. Он капризничал, выворачивался у меня из рук. Муж вёл машину так, словно был слепым. Курил. Всегда, а в последнее время особенно раздражавшим меня движением постукивал пальцами по рулю. Звучала электронная музыка, которую я ненавижу. Старший, Димка, по словам мужа, нахамил учительнице и теперь стоял вопрос об его исключении из школы.

А я была счастлива. И точно знала, что со всем справлюсь, что буду счастлива всё время, пока мои дети могут дышать.