Старый рубец

Пока я скакала вокруг машины с щёточкой, грела её, несчастную-замёрзшую, чувствуя, как развиваются на ветру мои сказочной красоты кудри, бессильно и зло поворачивала снова и снова ключ и, наконец, выруливала на проспект, злилась на себя так, как не злилась, кажется, никогда и ни на кого. На кой чёрт я сейчас еду по заснеженному городу, мёрзну – это в двенадцать-то часов дня в субботу, - когда самое место мне – в собственной постели, причём желательно не одной?! Так и было бы, если бы вчера вечером не зазвонил телефон.

Почему я не сменила сигналы? Поставила бы один и тот же на все группы контактов – и не скакала бы на одной ноге из душа, скользя по кафелю, мокрая, как собака, попавшая под дождь…

Подумала об этом, рассердилась на собственную слабохарактерность ещё больше. Но тут уж злись не злись, полдороги проехала, на светофорах настоялась, да и сил нет отказаться, если честно, потому что всё то же, всё то же, ничего за три месяца не изменилось. Иногда казалось, что свободна, иногда кто-то заменял его, тогда отвлекалась как-то. Иногда думала, что вот живу же, и вроде бы ничего, романчики даже какие-то случаются, и на работе порядок – не пропала, с голоду не умерла, хотя он мне именно это пророчил. Вполне нормальная жизнь. Странно, но даже радовалась: прихожу домой когда хочу, с кем хочу, деньги мои теперь, поэтому тоже как хочу трачу, и не нудит никто под ухом, и никто… Стоп, это уже лишнее. Самые поганые воспоминания я всё же не трогала по возможности, а то настроение портилось.

Да, так значит, звонок я услышала, романтическая такая песня, про любовь, несчастную, само собой, трубку схватила, уронила, конечно. И вызов сбросился. И что я делаю – я перезваниваю. Конечно, разве я могу не перезвонить? Спасибо, хоть в трубку от счастья не рыдаю, ерунды не плету, голос не дрожит. Разговор занимает ровно минуту. После этого я обессилено падаю на диван, потом спешно домываюсь, потом полночи трясу шкаф в надежде вытрясти оттуда что-нибудь потрясающее. Сама себе напоминаю наркомана, лихорадочно готовящего шприц, жгут, раствор, что там у них ещё… Ворочаюсь почти до утра, и в мозгу какие-то картины дикие и мысли такие, что самой перед собой неловко за их глупость.

И вот теперь – по чавкающим дорогам, в парк, зачем, и сама толком не знаю, но лечу на всех парусах. Хотя, знаю, конечно – за дозой. Потом опять будет ломать, корёжить – до следующего раза.

А город спокоен. Люди спешат по своим делам – кто пешком, кто, как я, кляня пробки и светофоры, а так же тех, кто пешком. Зима мягкая, влажная, уже на последнем издыхании, и хочется чего-то яркого, весеннего такого, лёгкого и радостного. Новой любви, например. Мне хочется реанимированной старой. С учётом того, что даже после реанимации у этой любви инвалидность, нерабочая группа, как можно назвать человека, который этого хочет? Это я.

Тихо себя ненавижу, потому что точно знаю, что ничего из того, что я напридумывала сама себе в течение последних двенадцати часов, никогда не будет. Никаких «Я понял, что мне нужна только ты», никаких «Прости меня, я был паршивым козлом». У нас все случаи, к которым эти реплики подходили, всегда назывались «сама виновата» или «было за что». Человеку почти сорок, так что с моей стороны надежды – дело зряшное и даже вредное. Жаль только, что самим надеждам на эти глубокомысленные заключения ровным счётом наплевать, живут они себе поживают, обостряются периодически. Вот как сейчас, например.

Вижу, как подхожу к нему, а вид у него, как у побитой собаки. Смотрит на меня с тоской и болью душевной. Но я ж женщина всепрощающая, так что мольбы о прощении надолго не затянутся. Какое уж тут затянуться, когда мне хорошо бы только самой ему на шею не броситься. Потому что девяносто с лишним дней и ночей я просыпалась не с ним и не с ним засыпала. И каждый раз этому удивлялась. Потому что мне лень готовить для себя, а для других и вовсе не хочется, я не знаю, что они любят, как они любят, и выяснять мне незачем и неохота. Про него я знала всё и радовалась, что знаю.

К тому моменту, когда я подъехала к парку и тихонечко плелась по узкой улочке, выглядывая место для машины, никакой злости на себя не осталось. Был только этот сияющий день, и поднявшие голову надежды теснились в голове, в сердце, в дрожащих кончиках пальцев. Вот я открою сегодня свою дверь, и он войдёт следом за мной и скажет, чтобы я собирала вещи, надо ехать домой. И я снова увижу его квартиру, с теми же мною вышитыми прихватками над плитой, с диваном, который мы покупали вместе и страшно ругались из-за цвета. Буду ворчать, что он совершенно запустил дом и мне теперь придётся неделю выгребать из углов пыль.

Я, наконец, приткнула к бордюру машину, вытащила из неё своё бренное тело и полетела к воротам, от которых успела удалиться на порядочное расстояние. И парк был выбран не случайно. Когда-то, три года назад, мы ели здесь шашлыки в открытом кафе. Пиво пенилось, дымом пахло упоительно, отдыхающие вели себя очень активно. У меня были длинные волосы и море оптимизма. У него – тяжёлый, нагловатый, очень уверенный взгляд. «Я хочу, чтобы ты жила со мной», - сказал он мне тогда, и я перевезла к нему вещи на следующий же день. «Поеду с тобой, а то ещё сбежишь». И поехал, и начался нескончаемый медовый месяц, устройство гнезда и прочие радости жизни.

Первая пауза была через год. Как он меня назвал тогда? Я задумалась… Нет, не вспомню. К нам, помнится, зашёл его друг, пока его не было, а потом имел неосторожность ему об этом рассказать. Нет, не помню, помню только, что ощущение было такое, словно меня макнули в унитаз головой. Я тогда ушла в первый раз, на две недели. Потом, как в моих наивных девичьих мечтаньях, точно по сценарию. Правда, то, что я сама заслужила, никуда не делось, но было признано, что погорячился. Я вернулась и скоро привыкла к таким горячкам, а они случались довольно часто.

Потом… Потом было ещё что-то в таком же духе, горячка была на пике. Вторая пауза в моей беззаветной любви. И снова моя уверенность пересилила, и я снова вернулась.

В третий раз я ушла три месяца назад. Снова ехать к маме было уже откровенно стыдно, так что пришлось съёмщикам моего жилья войти в моё положение. И я вернулась в свою квартиру – с разбитым в кровь лицом, с какой-то не проходящей сумятицей в душе, с болью, с растаявшими надеждами, с потерянными тремя годами жизни. Пила то вино галлонами, то успокоительные пачками. Мазала синяки бодягой и не показывала носа на улицу. Приходила Танька, лучшая подруга, сочувствовала, привозила еду.

Потом оправилась, вышла на работу. Почему заявление в милицию не написала? А просто не написала, подумала об этом и забыла. Синяки зажили, и я по нему заскучала. Танька шипела и плевалась, а я её одёргивала. Мама качала головой и раздражалась. Я саму себя почти ненавидела – и вспоминала, скучала, страдала… Когда появился какой-то молодой человек, все вздохнули спокойней.

Я дошла до конца аллеи. Впереди был поворот, миновав который, я окажусь перед тем самым кафе, где мне приказали три года назад, а я впервые послушалась. Я прошла поворот до половины и увидела его. Он сидел на лавке. Нога закинута на ногу, в пальцах сигарета, вид безмятежный и спокойный. Взгляд нагловатый и очень уверенный. Сейчас он скажет: «Ты мне нужна, поехали домой». И вид у него будет страдающий и покорный. И я кивну, и несколько ночей буду замирать от счастья, укладывая пылающее лицо ему на плечо, а потом… А потом я куплю много-много бодяги и валерьянки и вспомню, каково это, когда на тебя орут матом и…

Я тихо, как вор, развернулась и побежала к выходу из парка. Город был спокоен, чирикали что-то птички, валил мокрый снег из затянувших небо туч. Снег лип к ресницам, я размазывала его вместе с тушью и слезами. Что-то лопалось внутри, как нарыв, что-то инородное выплёскивалось из меня, и снег, как живая вода, затягивал рубец.