Вернуться

Ветер бросает в окно снег, и он постукивает по стеклу, как коготки маленькой шустрой птицы. Декабрь выдался ветреный и холодный. Стены панельного дома промерзают насквозь. Поэтому в маленькой, словно вырванной из восьмидесятых, кухоньке тихонько горит конфорка, наполняя помещение удушливым запахом газа. Часы показывают половину третьего ночи.

На столе стоит войско. Воины ростом в десять сантиметров замахиваются мечами, точат и чистят оружие, ведут под уздцы гнедых, вороных, белоснежных коней. Несутся колесницы, брызжут слюной злые псы. Между участниками сражения лежат кисти и тюбики с краской, дневного света лампа заменяет солнце.

За столом сидит женщина. Голова её низко склонена, в руках – ещё один воин. Он уже покрылся бронзовым загаром, алеет короткая туника, хищно блестит шлем. Женщина делает последнее движение кистью, вторая сандалия гладиатора блестит теперь, покрытая лёгким слоем лака, так же, как первая. Воин становится в ряд с несколькими своими близнецами, и, наконец, можно погасить лампу, от которой краснеют и слезятся глаза, собрать краски и кисти и лечь спать до семи утра.

Она знает, что не сможет заснуть. Впереди ещё одна ночь с бедой. Она никогда не верила в приметы, в високосный год в том числе. Оказалось, зря.

До сих пор она не могла привыкнуть к этой квартире, к этим дням, не тянущимся, а бегущим, спешащим один за другим. Ей казалось, что в этих днях не может быть места ни размышлениям, ни жалости к себе, ни горю. Ошиблась. Горе жило внутри, словно вирус, который только и ждёт, чтобы ослаб иммунитет, ждёт, чтобы распространить прожорливые метастазы по всему мозгу.

Надо было радоваться. Так говорили все. Так говорила мама, так говорили подруги. Так думала она сама, когда смотрела на детей, и убеждала себя, что так лучше. Но это не всегда срабатывало…

Память – подлая штука. Она не соглашается с разумом, которому совершенно ясно, что нужно вспоминать. Она не слушает сердце, которому причиняет боль. Она зло колет лучшими воспоминаниями, когда они не нужны, и вытаскивает самую грязь со дна души, когда следует всё это забыть…

И сейчас женщина боролась со своей памятью, пыталась подчинить её себе, противопоставляла ей доводы разума, насильно тащила на поверхность самые грязные, тяжёлые, невыносимые воспоминания. Но они блекли, и их заменяли яркие, светлые, радостные. Такие пронзительно нежные.

Ира покосилась на телефон. В первые дни после случившегося она сделала всё, чтобы не оставить воспоминаний. Телефонная книжка стала меньше на три номера: «Дом», «Любимый», «Любимый работа». Она не употребляла больше тех слов, которые означали что-то в их совместной жизни.

«Всё» - это слово надолго стало для неё заклинанием. Она твердила его каждый раз, как только закрадывалась предательская мыль, что, возможно… Как-нибудь… Она ненавидела себя за это, снова поднимала в душе те самые, страшные воспоминания, призывала на помощь разум. Не помогало…

Она погасила свет и вошла в комнату. Поправила на детях одеяльца, легла и лежала ещё с час, глядя в темноту…

…Начиналось всё так, как обычно начинается каждый роман. Были романтические ужины, были долгие прогулки, были поцелуи при прощании. Была радость встреч и первые счастливые дни совместной жизни. Безоблачность семейного счастья. Потом наступила первая беременность. Декрет и полная финансовая зависимость. Тогда она впервые поняла, что этот человек – не совсем такой, каким она его представляла.

Первые упрёки. Первые развлечения без неё. Потом ругань и такие слова, которые невозможно было вспоминать спокойно. Она уходила. Он умолял простить, и она прощала. Прощала грубость, оскорбления, обиды. Он говорил, что надо постараться, и старался ровно два дня. Но была надежда – что всё как-то образуется, что он поймёт, что такое настоящая семья… Надежды со временем становилось всё меньше. Вторая случайная беременность и невозможность сделать аборт. Родился мальчик.

Со временем становилось всё хуже. А потом случилось то, что добило надежду, оставив от неё одни острые колющие осколки. В тот день, когда он её ударил её и сломал ей нос, она поняла, что все пять лет были ошибкой. И надежды были ошибкой. Только к тому моменту прошло уже пять лет и родилось двое детей.

И вот – маленький посёлок. Маленькая квартира. И работа на дому – муторная и тяжёлая, очень плохо оплачиваемая. Годовалый Антошка и трёхлетняя Сашка.

Звонки от него. Эти звонки были самым тяжёлым испытанием, даже хуже воспоминаний. Они казались чем-то настоящим, а не прикрытым прозрачным покровом времени. Голос у него не изменился, и слово «привет» он произносил всё с той же доброжелательной интонацией.

Предстоящий Новый Год нагнал депрессию. Надо было выбираться, но не получалось. Первый за несколько последних лет Новый Год без него.

Утром, проводив старшую в садик и договорившись с соседкой, чтобы та посидела с младшим, она ещё раз перепроверила свою работу. Всё, вроде бы, было в порядке, только отклеился один меч. Она исправила неполадку, завернула фигурки в мягкую бумагу, уложила в коробку и, сдав соседке малыша, пошла на автобусную остановку.

В городе, по счастью, она не задержалась. Видимо, хозяева уже были озабочены предстоящими праздниками и не стали по обыкновению придираться к росписи. Поэтому она приплясывала от холода в ожидании маршрутки ещё засветло. Закон подлости активизировался, и жёлтой «Газели» не было очень долго. Руки заледенели, щёки онемели.

Рядом затормозила машина, и бывший муж крикнул:

- Ира!

Она пошатнулась, словно её толкнули.

- Что ты тут делаешь?

- Вообще-то, еду по делам, но могу тебя подвезти.

- Меня подвозить далеко.

- Ничего. Садись.

Этого не надо было делать, не надо было травить себе душу, но она уже садилась в машину.

- Как дети?

- Нормально, - отозвалась она, глядя в окно.

- Где Новый Год будете встречать?

- Дома, естественно, где ж ещё. А ты?

- Не знаю, Ира. Я ничего не знаю.

Сто километров проехали почти в молчании.

- Ты зайдёшь? – Спросила она, когда остановились у дома.

- Если позволишь.

Если позволишь… И так резанули снова воспоминания, почему-то на этот раз совсем другие… «Ты баба, и будешь делать, как тебе скажут», «Твоё место на кухне», «Я буду жить, как хочу». Но как рады будут дети, что приехал папа…

- Заходи, конечно, - сказала она глухо. – Заходи.

Она старалась идти очень прямо, потому что он смотрел ей в спину. Три месяца прошло с тех пор, как она уехала от него. За это время он приезжал раз шесть. И каждый раз ей казалось, что что-то зависит от того, как она будет себя вести. Что именно – она и сама не знала.

- Мне надо забрать детей. Они у соседки.

- Зачем ты их оставляешь?

- Потому что мне надо работать.

- Не ушла бы, не надо было бы. Дурью маешься.

Она промолчала.

Дети, услышав, что приехал папа, выскочили на улицу с восторженными криками и тут же облепили его. Он посмотрел поверх них на бывшую жену. Этот взгляд означал – посмотри, чего ты их лишила из-за своей блажи.

Она вздохнула.

- Пойдёмте обедать.

Он уехал вечером. Она уложила детей и расставила на столе фигурки, привезённые взамен тех, что готовы и сданы. Ещё пятьдесят человечков, шесть дней работы. Предстоит нарисовать пятьдесят крошечных лиц, сто ручек, сто ножек, нет времени думать о всяких глупостях и размазывать слёзы. Впрочем, размазывать их не обязательно, можно оставить и так. Тем более, что они вовсю уже льются и капают в коробку с красками.

Возможно, всё могло бы быть иначе. Если бы она была умнее. Наверняка можно было как-то по-другому себя вести и не доводить до того, до чего дошло. Теперь уже поздно, всё ушло безвозвратно, и ничего не вернуть. Впереди – эта крошечная квартирка в посёлке, работа, дети и… одиночество.

И так отчаянно захотелось всё вернуть, как будто это было возможно. Она не могла поверить, что всё закончилось вот так, что всё было зря – поцелуи, нежные ночи, ожидание детей. Такого не могло быть, если только где-то существует что-то, похожее на Бога…

…Ёлка, которую она на следующий день, тридцать первого, тащила домой, была какая-то на редкость колючая, пахла упоительно и остро. Ира доволокла её до дверей, перевела дух и, поднатужившись, втащила в дверь. Дети принялись скакать вокруг дерева, притащили коробку с игрушками…

В девять вечера они втроём сидели уже за столом. Малыши смеялись, уплетали вкусности, прыгали, скакали, потрошили подарки. Ира потягивала шампанское, играла с ними, в половину одиннадцатого уложила.

Собственно говоря, Новый Год кончился, и можно было ложиться спать. Она убралась, умылась и села на подоконник с шампанским и сигаретами. Слушать речь президента не хотелось. Какая, собственно, разница, что он скажет? Что всё будет хорошо, вот что. А больше ничего. Ира сильно сомневалась, что президент сумеет её убедить. В груди лежало что-то тяжёлое и, кажется, холодное, как булыжник. Тяжко лежало, превращалось потихоньку в слёзы. На улице гулял народ, слышался смех, петарды громыхали и расцвечивали небо разноцветными полосками. Ира всё-таки заплакала, прислонившись лбом к стеклу.

В дверь постучали. Она открыла и почему-то даже не сильно удивилась, увидев на пороге бывшего мужа. В душе что-то сжалось слегка, словно сильнее сжаться уже не могло, сил не хватало.

А потом они сидели на кухне, пили шампанское, он говорил, говорил. Говорил те слова, в которые ей отчаянно хотелось верить. И целовались они, и потом произошло то, чего так давно уже не было. Словно всё вернулось, всё было такое родное, нежное, знакомое.

Утром дети визжали от восторга, разбирая подарки от папы, не отходили от него ни на шаг. А Ира сидела на кухне, смотрела в окно. Вчера она простила его. Так и ответила на его вопрос, простит ли. Сказала «да». А сейчас вспоминала, сколько раз он это спрашивал, а она отвечала. Очень много…

Он подошёл, обнял её сзади, прижал к себе. Так тоже было много раз за пять лет. Она не обернулась.

- Уходи.

Она слышала, как муж прощается с детьми. Потом дверь за ним закрылась. А она отошла от окна, чтобы не видеть, как он садится в машину. На этот раз всё было кончено, и ей предстояло научиться с этим жить.

* * *

- …С возвращением, - сказал муж месяц спустя, улыбаясь, и поднял бокал. - Давай больше не будем делать таких глупостей, мы же можем жить нормально. Я буду очень стараться.

Она кивнула, улыбаясь. Кухня была такая знакомая, и стол, за которым они сидели, был таким знакомым. Её и детские вещи стояли ещё не разобранные.

…А ещё через месяц она сидела в районной травматологии, и травматолог осторожно осматривал синяки на её заплаканном опухшем лице.