И воздастся каждому по вере его. Часть 1

Из комсомола её исключили, и эта экзекуция надолго потом осталась одним из самых грязных и тяжёлых воспоминаний для Тани. Выйдя из комнаты, где тётки с причёсками «жена космонавта», наваливаясь грудью на столы, объясняли ей, как она опозорила партию, Ленина и непосредственно их, Таня прислонилась к обшарпанным перилам и заплакала.

Ей было горько и противно. Восемнадцатилетняя душа её была ещё податлива, и все обвинения, оскорбления, которые услышала она за этой страшной дверью, проникли в неё и породили непонятное чувство вины. Хотя полюбить – какой тут грех? Всё это раздирало Таню на части.

Рядом послышалось какое-то хлюпанье, и Таня отняла руки от лица. Старушка–уборщица копошилась над своим ведром, выжимала половую тряпку. Она посмотрела на Таню мудрыми старческими глазами и, с трудом выпрямившись, произнесла:

- Не плачь, девонька, не плачь… Годы пройдут – не пожалеешь, только рада будешь.

Таня взялась рукой за свой живот, словно пытаясь уже сейчас почувствовать обещанную радость.

- Спасибо, - сказала она, вытирая лицо, всё ещё кривившееся от горя. – Спасибо вам большое.

И медленно пошла вниз, держась за перила. Старушка смотрела ей вслед и сокрушённо качала головой.

Апрель немножко развеселил райцентр после долгой зимы, пустил по колдобинам ручейки, покрасил небо свежей голубой краской. Солнце отсвечивало в окнах вокзала. Тане не пришлось ждать долго. Скрипящий и пыхтящий «Львовский» автобус, гостеприимно громыхнув, распахнул перед Таней свои двери и повёз её домой.

Дома Таня прошла, не раздеваясь, к столу, стянув только с головы косынку, и бессильно опустила на руки голову. Так просидела она час или больше, ни о чём не думая, пока не услышала, как хлопнула дверь.

Мама вошла, посмотрела Тане в лицо и всплеснула руками.

- Танечка! Неужто исключили?

Таня молча кивнула. Родные мамины руки обняли её, прижали к мягкой груди, погладили по волосам.

- Ничего, Танечка, не плачь, моя родненькая, как-нибудь проживём…

Отец Лазарь был красив такой мужественной красотой, что в нынешние времена сериалов, пожалуй, вполне мог бы получить приглашение сниматься в роли героя-любовника от какого-нибудь режиссёра. Шелковистые кудри вились до самых плеч, ярко-синие глаза смотрели из-под густых тёмных бровей ясно и решительно. И даже короткая борода не только не портила его, а, напротив, придавала лицу ещё более мужественное выражение.

Деревенские девки млели и вздыхали о нём и днями, и ночами, и на прополке картошки, и на уборке сена. Но отец Лазарь стойко держался. И только Таня – активистка, комсомолка, баскетболистка «и просто красавица» - запала-таки отцу Лазарю в душу. И его детски- невинные, чистые, как капли дождя, глаза, темнели и зажигались, когда видел он её тонкую фигурку в дешёвом, сшитым мамой, платьице.

Таня с детства отличалась от своего окружения, выбивалась из него. Недаром давали ей путёвки в «Орлёнок», где она каталась на лодке в компании дружественных, тогда ещё, грузинских ребят, занимала первые места по прыжкам в длину и всегда была первой в спортивном ориентировании. А ещё лучше всех пела у костра «Орлята учатся летать».

Не привлекали её настойчивые ухаживания вечно полупьяных трактористов и скотников, не дружила она близко с девчонками, хотя и обычной работы, какая выпадает на долю любого деревенского жителя, тоже не чуралась.

Летом семьдесят третьего, когда Таня с красным дипломом закончила сельхозтехникум по специальности зоотехник, из семинарии на практику прибыл в деревню отец Лазарь, в миру Саша Красильников, коренной петербуржец, с тихим голосом, мягкими манерами, непьющий и нематерящийся.

Конечно, он выделялся на фоне деревенских ухажёров, и результатом взаимной Таниной и Сашиной симпатии стала беременность, которую не удалось скрыть ни от любопытных соседок, ни - не без их, надо полагать, помощи - от райкома комсомола.

«Связь с попом» стоила Тане исключения. Это было нечто неслыханное, настолько, что даже и обсуждений никаких не было и быть не могло. Исключить и точка!

До семинарии эта история не дошла, но зато во всём своём великолепии предстала перед Сашиными родителями. Мать, полная властная украинка, была в ужасе, но привычки устраивать истерик не имела и только поморщилась, услышав рассказ сына, когда тот вернулся из богом забытой деревеньки домой.

- Ну и что, ты собрался жить с этой девкой?

- Она беременна, мама, - пробормотал несчастный отец Лазарь, уже понимая, что дело добром не кончится.

- Я поняла, - согласилась мать. – Я только не понимаю, почему ты решил из-за этого угробить свою карьеру? И потом, ты что, хочешь привести её сюда? Знаешь, сколько их, молодых да ранних, доярок, которые лезут любыми способами в город?

- Таня не такая, - возразил сын робко. В этой семье мать властвовала безраздельно.

Она понимающе усмехнулась.

- Ну-ну.

- Но что же делать, мама? – спросил сын беспомощно.

- Ну, помогать мы, конечно, не отказываемся, ездить можешь к ней, если хочешь…

На том и порешили. Отец Лазарь приезжал к Тане на выходные редко, засасывал его городской быт, да и потенциальная тёща не была так уж рада отцу своего внука. Денег он не привозил – расходились они как-то, то туда, то сюда…

Как только стало известно о Таниной беременности, в деревне началась настоящая травля. Танина мама, маленькая сухонькая пожилая женщина, идя в сельмаг, ловила на себе взгляды, слышала за спиной перешёптывания. Стоило ей зайти в магазин, как бабы замолкали. С ней не здоровались. Тане чуть ли не плевали в спину. Некуда было спрятать пузо, оно бесстыдно выпирало и под ватником, и под пальто. Некуда было деться от всеобщего осуждения. Таня оказалась брошенкой, падшей какой-то, что ли… Сразу всё сошло на нет – и заслуги её как комсомолки, и спортивные достижения. Никто об этом не помнил, видели только тяжёлый Танин живот, у которого не было отца – пусть бы пьющего, пусть бы колотящего Таню вместе с её животом почём зря, зато по-людски. Приезжал из города какой-то, да и тот поп. Тьфу!

В Таниных глазах застыло выражение попавшего в силок зайца. Только мама осталась рядом с ней, ни разу не сказала ни слова осуждения, хоть и принимала всю тяжесть постигшего их позора, да пара-тройка соседок, верных маминых подруг. Отец Лазарь навещал их всё реже…

***
Незадолго до Нового года, в католическое рождество, у Тани начались схватки. Мама побежала вызывать скорую в другой конец деревни, к дедку, у которого, единственного в поселке, был телефон.

Старый дед, открывший Таниной маме посреди ночи дверь, явно не разделял всеобщего возмущения моральным Таниным падением. Без единого слова он пропустил женщину в тёмные сени, придерживая за рукав, провёл к телефону и досадливо отмахнулся, когда она, позвонив, принялась совать ему какие-то деньги.

- Иди, Фёдоровна, иди за ради Христа, как бы девка-то не родила, пока мы с тобой тут препираемся…

Катерина Фёдоровна выскочила за дверь, в злую метель, бьющую по глазам и щекам, побежала тёмной дорогой до дома. Таня сидела на кровати, держась за живот, раскачиваясь, как ванька-встанька, и скулила тихонько.

- Сейчас, доченька, они уж едут, - причитала мать, собирая наспех в сумку то, что загодя не положили.

Через час приехала «Скорая». Болотного цвета «УАЗик» затормозил у дома и засигналил тревожно и настойчиво. Опираясь о материно плечо, Таня проковыляла к нему, глубоко и шумно дыша широко открытым ртом, давясь бьющим в лицо снегом. Кое-как её загрузили в холодное нутро машины. У Тани застучали зубы, хотя минуту назад она покрывалась липким потом. Машина тряслась по ухабам, громыхала всеми своими внутренностями. Таню подбрасывало на жёстком лежаке. Схватки стали невыносимыми, порождали круги в глазах, выгибали дугой поясницу. С её губ слетали сначала стоны, а потом и крики.

- Ты пощупай, пощупай – головка не показалась? – кричала сквозь грохот пожилая врачиха.

И Таня щупала, продираясь сквозь полы пальто и не могла ничего нащупать.

В больнице райцентра Таня лежала, стонала на столе, а старенькая акушерка, повязанная огромным передником, не спеша мыла под краном большие красные руки, приговаривала тихонько:

- Потерпи, девочка, потерпи… Сейчас руки помою и рожать будем, ребёночка родим…

Этот голос доносился до Таниного сознания из дальней дали, как фон к боли, которая глушила на некоторое время, а потом ненадолго откатывалась…

- Ой, какая у нас девочка беленькая! – проговорила акушерка спустя полчаса, держа на руках маленькое мокрое тельце. – Как назовём девку?

- Машенькой, - сказала Таня и с удивлением поняла, что прошло всего три часа с тех пор, как она, крючась, влезала в машину «Скорой помощи». В теле были только усталось и страх пошевелиться. Казалось, это не Танино, а чьё-то чужое тело, и пользоваться им придётся учиться заново.

Катерина Фёдоровна позвонила всё-таки отцу Лазарю, хоть и не лежала у неё к этому душа. Но больно уж Танька просила, куда было деваться. Он появился в больнице тридцать первого декабря, в канун Нового Года, привёз бутылку кагора да пакет красных крепких яблок… И уехал.

«Дьявольское отродье» называла его мать родившегося ребёнка. Последствия греха то есть. А про правый соблазняющий глаз отец Лазарь и сам знал лучше всех. Только вот не мог никак представить себе Таниного лица, когда он ей обо всём этом скажет. Это были мучительные размышления. Он от них даже похудел. Каждый раз, собираясь навестить Таню, он давал себе слово объясниться, и каждый раз у него не хватало смелости.

Машенька была спокойной улыбчивой малышкой. Она подолгу спала, закутанная так, что торчал только носик-кнопка, на улице, а, бодрствуя, улыбалась и гукала, пробуя голос.

Когда Машеньке исполнилось четыре месяца, Катерина Фёдоровна, катая туда-сюда коляску, обратилась к дочери:

- Танечка, не прожить нам на мою пенсию.

…Четыре утра – собачья вахта, когда дальнобойщики пристальнее всматриваются в дорогу и уговаривают себя не спать, моряки подхлёстывают засыпающее сознание песенками, а матери сами засыпают, качая колыбельки со своими малышами. Таня в четыре утра стояла на обочине дороги, одетая в резиновые сапоги, грубые штаны и халат, повязанная косынкой, и ждала доярочный автобус, который давно уже прозвали труповозкой. Он появлялся из-за поворота, останавливался, и Таня залезала внутрь, в запах навоза и силоса, которым разило от одежды доярок.

Через пятнадцать минут она вместе с другими позёвывающими женщинами выгружалась на скотном дворе. Первая утренняя дойка всегда проходит несколько сумбурно, все невыспавшиеся, скотники матерятся сквозь зубы, бабы злобно гремят доильными аппаратами, и кажется, что коровы ведут себя беспокойней обычного, раздражая доярок взбрыкиваньем и нежеланием вставать из подстилки. Двенадцать часов проходят в беготне, возне с молоком. Приезжает цистерна забрать надои, доярки перед её приездом спешно доливают в молоко воду.

Спрятаны пластмассовые канистры с цельным, которое понесут домой - кормить прожорливых поросят. Комбикорма на них не напасёшься. Активно и всё же в состоянии отупения проходит день. В три часа «труповозка» развозит угрюмых уставших женщин по домам. И там они валятся, едва переодевшись и наскоро умывшись, в постели, и спят до вечера тяжёлым сном. Так же и Таня. Изо дня в день.

Красильников, как, вероятно, и все, считал себя человеком честным и даже решительным. В какой-то момент, когда эта пресловутая честность особенно взыграла, он поехал к Тане и опять-таки, как честный человек, остался. Машеньке был год. Таня не знала, что и думать. С одной стороны, следовало вроде бы радоваться, но, с другой, что-то в этом решении отца Лазаря было ненастоящее, фальшивое, подозрительное какое-то.

Он стал работать в церкви, а Таня уходить с работы не спешила, её пугала опасность остаться без своего, хоть и скудного, но всё же заработка. Катерина Фёдоровна поджимала губы, глядя на молодого священника, и молчала. Прожили два месяца. Потом отец Лазарь уехал в город лечить зубы и не вернулся. Видимо, честность пошла на спад при маленькой зарплате, носке дров и мытье в бане вместо душа. Таня даже не могла понять, расстроена она или нет, и только радовалась, что не сглупила и не осталась без работы.

(продолжение следует)