Дочки-матери. Часть 2

Татка открыла мне дверь с перекошенным лицом. - Тата, ради Бога, что случилось? Ты не заболела? - Нет, не заболела. Да всё нормально, мама, - она немного помедлила с ответом, дожидаясь, пока я вставлю ключ в замочную скважину и снова повернусь к ней лицом. – Я нашла свидетельство об удочерении.

- И что? – осторожно спросила я, почувствовав, как предательски громкими ударами забухало сердце. – Что тебя так расстроило? Ведь ты с детства знала об этом усыновлении. Я считала для себя очень важным быть честной с тобой и никогда не скрывала от тебя правды. Эта правда не позорна ни для тебя, ни для нас с папой.

Татка кивала головой в такт моим словам и смотрела куда-то поверх меня. Конечно, она была в растерянности. Одно дело – ничего не знать о своих родных, и совсем другое – узнать место, где они жили, фамилию, которую носили, и даже имя, данное тебе при рождении настоящей матерью. Ведь дальше захочется большего: узнать, как им живётся сейчас. Это как будто ухватиться за одно звено цепочки, которое потянет за собой второе, за ним третье и так до конца с колечком и замком на пружинке. И наверняка колечко окажется ржавым, замок - испорченным, а пружинка - изломанной.

- Таточка, ведь ничего не изменилось, - пыталась я убедить её, поставив перед ней большую розовую кружку чая с молоком. – Пей! А этот документ, свидетельство об удочерении, всего лишь материальное подтверждение моих рассказов. Хочешь, поговорим об этом? – предложила я, вспомнив эпизоды из голливудских фильмов про психоаналитиков.

- Знаешь, мама, мне немного странно, что я, оказывается, Света. А почему вы меня переименовали? Ну, фамилия и отчество – это понятно. А имя?

- Да какая ты Света? Раз уж ты теперь моя дочь, то и имя я тебе даю такое, какое сама захочу. Разве ты не знаешь: измени имя – изменишь судьбу. Вот я и изменила твою судьбу, поменяв тебе имя.

- Мама, только ты не обижайся. Расскажи мне всё, что ты знаешь о моей настоящей матери. Ведь в детском доме, когда вы меня удочеряли, наверняка тебе показывали какие-то документы о моих родителях.

- Таточка, мне только назвали вашу фамилию и место твоего рождения. Я ещё удивилась: надо же, какая фамилия редкая. И посёлок Усть-Вознесенье, и номер дома.

- А какой номер?

- Тат, я не помню, то ли пятый, то ли пятнадцатый. Столько лет прошло, может, и домов этих уже нет.

- А как я попала в детский дом, тебе не сказали?

- Ну конечно, сказали. Твоя мама очень болела, когда ты родилась. По-моему, у неё что-то случилось с позвоночником. И ей было бы очень трудно с грудным ребёнком. Поэтому ей пришлось на время оставить тебя пожить в Доме ребёнка. Ну, а потом она уже и вовсе не могла приезжать к тебе, и тебя отдали нам на удочерение.

Господи, оказывается, я так и не научилась убедительно врать. Неужели Татка поверит в эту корявую рождественскую сказку? Надо, чтобы поверила! Пусть думает, что её мать на самом деле хотела её воспитывать. Пусть представляет свою мать доброй и хорошей женщиной, пусть даже заочно жалеет и любит её, я не обижусь! От наших с Таткой отношений не убудет, ко мне она не охладеет. В конце концов, уж лучше я буду ревновать её к мифической, выдуманной мной же матери, чем ребёнок узнает правду о ней и обрастёт нелепыми комплексами.

Татка гремела ложкой в кружке с остывшим чаем и молчала.

- Поклянись, что это правда, - вдруг попросила она меня.

- Клянусь! – не моргнув глазом, соврала я. – Твоя мама была очень больна, и только поэтому она не смогла воспитывать тебя.

Татка всхлипнула и потянулась за салфеткой.

- А я сначала подумала…

- Ну что ты подумала, глупенькая? Что тебя нашли в мусорном бачке или оставили тёмной ночью в роддоме? Ты самая славная девочка, тебя никто никогда бы не бросил. Каждая мать мечтает о такой дочке. Хочешь, я тебе капелек успокоительных накапаю?

- Ага…

- Вот, выпей и ложись спать. Утро вечера мудренее. Завтра ты и не вспомнишь, над чем сегодня плакала.

Уложив Татку и подоткнув ей одеяло, как когда-то в детстве, я вернулась на кухню и достала из холодильника бутылку конька. Не хватало мне ещё спиться на старости лет, да ещё и в одиночку. И Андрей, как назло, в командировке.

Странно, столько лет прошло, а я прекрасно помню все подробности этого усыновления. Заведующая детским домом брезгливо кривила губы, говоря о Таткиной, тогда ещё Светиной матери. Я навсегда запомнила, как её звали – Анна Николаевна. Она рожала по ребёнку каждый год, но не отказывалась от них в роддоме, а забирала домой, в своё Усть-Вознесенье, в дом то ли пятый, то ли пятнадцатый. Она нигде не работала, а выпить любила. Дети не были ей в этом помехой, потому что каждое появление младенца в этом доме кончалось одинаково – лишением матери родительских прав. Этот конвейер работал бесперебойно, и областной детский дом регулярно получал всё новых и новых воспитанников – её детей. Татка-Света была пятой или шестой дочкой Анны, поступившей в тот детдом, в который мы с Андреем обратились за решением своей проблемы – усыновлением ребёнка.

Добрые тёти-воспитательницы тоже щедро поделились со мной своим знанием предмета.

- Приезжала тут однажды Светина мама, видали мы её. Вся из себя, в куртке с черно-бурой лисой. С нами даже не поздоровалась, сразу к заведующей прошмыгнула. А потом выходит из кабинета и говорит: хорошо, что девочка жива-здорова. И никакого гостинца девке не привезла.

- А какая она, Светина мама?

- Противная. Нос больно высоко задирает. И юбка короткая, все колени видно.

Но меня тогда волновали не эти подробности.

- А по ней видно, что она выпивает? Сколько ей лет на вид? И похожа ли на неё Света?

- Да нет, не видно, что пьющая. Не алкоголичка. Да и не пахло от неё перегаром-то. Вообще-то она бабёнка видная, хоть и не первой молодости. На тебя даже чем-то похожа, - порадовала меня нянечка.

Я налила коньяка в широкий низкий бокал и вздохнула. Да, Таточка, я обманула тебя и буду стараться и впредь делать всё, чтобы ты не узнала правды о своей матери. Каково тебе, детка, было бы жить с таким грузом. Эта ноша явно не по твоим плечикам.

Я клятвопреступница, и мне от осознания этого ни капельки не стыдно. Не говоря тебе правды, я спасаю тебя и берегу твой покой. Может быть, в этом и заключается материнский инстинкт – сохранить душевное равновесие ребёнка ценой собственной лжи? Но я не буду мучиться и каяться.

Таточка, ты ещё слишком молодая и наивная. Ты веришь в силу и незыблемость слова, в кровные узы, в идеалы, воспетые Нагорной проповедью. А я, старая циничная грешница, давно уже не дорожу ни верой, ни моралью. Я живу волчьими законами, и один из них – не дать в обиду своего дитёныша.

Коньяк согревал желудок, затуманивал мозги, убаюкивал душу.

Ничего страшного не случилось, это как корь, как бубонная чума – переболеем и выработаем иммунитет. И вспоминать не будем этих родственников из Устья, гори оно огнём. Но Татка, наверное, захочет туда съездить. И пусть едет, я не буду останавливать. Человек должен реализовать своё право на ошибку, хотя как Татка поймёт, в чём тут ошибка: ехать или не ехать? А ведь я и сама в первые годы после удочерения хотела туда съездить, посмотреть на эту Анну. Хорошо, что не поехала. Вдруг бы увидела спившуюся опустившуюся тётку и потом всю жизнь смотрела бы на Татку сквозь ужас от воспоминаний этого визита. Нет уж, как говорится, умерла так умерла!

Утреннее солнце представило мне вчерашнюю проблему уже совсем в другом свете. Наверное, мы с Андреем где-то допустили ошибку в воспитании Татки, раз она так болезненно восприняла случайные обрывки информации о её подлинных родителях. Но ведь нет единого стандарта того, как вести себя с приёмной дочерью, и нигде не указано, когда и как часто напоминать ей, что она не родная! Мне казалось, что мы правильно делали, не твердя ей об этом ежедневно.

Мы все знали истинное положение вещей, но не обсуждали его на семейных праздниках. Почему же такой неожиданностью стало для Татки обнаружение свидетельства об удочерении? Я с самого первого дня появления Татки в нашей семье открыто говорила с ней о том, что мы её удочерили.

- Мама, а откуда я взялась? – спросила меня однажды Татка по дороге домой из детского садика.

- Ну как, я же тебе рассказывала. Раньше ты жила в специальном садике для деток, у которых нет родителей, вместе с воспитательницей Наташей, ты же помнишь.

- Ага, у Наташи. Помню, - согласилась Татка. Потом подумала и недоверчиво сказала: - А нам говорили в садике, что ребёнок появляется на свет из маминого животика.

- Правильно, из маминого животика. Только ты появилась не из моего животика, а из животика другой тёти, а потом мы забрали тебя к нам домой.

А что ещё я могла сказать пятилетнему ребёнку, чтобы он меня понял?

Вообще-то Татка поначалу очень часто вспоминала свою Наташу. Мы с ней так и называли детский дом: у Наташи.

- Мама, я скоро пойду в школу, потом вырасту и тоже стану мамой. А ты помнишь дорогу к Наташе?

- К Наташе? Помню, конечно. А тебе зачем?

- Ты мне покажешь дорогу, чтобы я тоже смогла взять у неё для себя ребёночка?

Сначала я растрогалась, думая, что посаженное нами деревце добра принесло первые сладкие плоды и пригретая нами девочка тоже когда-нибудь захочет усыновить брошенного ребёнка. Но потом сообразила, что Таткины представления о появлении детей в семье искажены её собственным социальным опытом: родители забирают ребёнка готовым из специального дома-инкубатора, где и выводятся эти самые дети. А вот откуда они берутся в этом инкубаторе, она сама не догадалась, а я, щадя её дочерние чувства, ей не рассказала.

Но ведь с тех пор прошло немало лет, и Татка давно должна была понять, как дети оказываются в детских домах. Сейчас столько передач, агитирующих за усыновление! И в школьные годы мы с ней не раз касались этой темы. Не бесцеремонно-навязчиво, что мол, Татка, не моя ты дочка, хочешь ты этого или нет, а деликатно и бережно. Я не раз подчёркивала, что мне удалось сберечь фигуру ещё и потому, что я никогда не рожала. На дочкины расспросы о её младенчестве, прорезывании зубов и цвете колясок я честно отвечала: не знаю. Да, я не начинала каждое утро с построения на кухне и зачитывания вслух её свидетельства об удочерении, но кто же мог мне тогда подсказать, что именно лучше для Татки?

Однажды я попросила её:

- Тата, ты в школе девочкам не рассказывай, что мы тебя взяли из садика, в котором ты жила с Наташей, ладно?

- Ладно, - легко согласилась она, - а почему?

- Понимаешь, все люди очень разные и по-разному воспринимают одни и те же вещи. Я боюсь, чтобы тебя дети не дразнили и не смеялись над тобой.

- А зачем они должны смеяться?

- Ну, не должны, конечно, но могут. Ты немного особенная девочка, но не нужно об этом никому говорить. Пусть это будет наш с тобой секрет, хорошо?

- Хорошо.

Я старалась научить Татку, что самые лучшие, самые тёплые отношения не обязательно бывают между кровными родственниками. Родство и любовь – это не в крови человека, а в его душе.

- Знаешь, Тат, я уже не могу себе представить, какова была бы моя жизнь, если бы я не встретила Андрея.

- Папу?

- Ну да, папу. Это так замечательно, когда чужой человек сначала становится просто знакомым, потом добрым другом, а потом и самым родным.

- Но ведь вы же не родственники, мам!

- Нет, конечно. Но мы прожили вместе столько счастливых лет, и для меня нет никого его ближе и дороже. Так и с тобой: ты стала мне самой родной девочкой…

Ладно, пора вылезать из кровати и перестать посыпать голову пеплом. Я всё делала правильно, и, доведись мне прожить ещё одну жизнь с Таткой, я бы повторила каждое своё слово и каждый свой шаг.

Дни бежали обычной чередой, но в наших отношениях с Таткой появилась какая-то неопределённость, недосказанность. Я не торопила её с разговорами и ждала того времени, когда она сама найдёт в себе силы выплеснуть то, что кипело и бурлило у неё в душе.

- Мама, я хочу тебе что-то сказать…

- Да, Таточка? – я была готова выслушать любое её решение.

- Я хочу съездить в Усть-Вознесенье, чтобы найти… - она запнулась и покраснела, - ну, ту женщину, которая меня родила. Только ты не обижайся, пожалуйста, - торопливо добавила она.

- Ну что ты, Татка, я не обижаюсь. Я даже где-то понимаю тебя. Кто знает, как бы поступила я на твоём месте, может, точно так же.

Я знала, что Татка соберётся ехать к матери. Я ждала этого и боялась. Но боялась не самого факта поисков, или того, что корона с моей головы может упасть в глазах дочери, или того, что я не смогу выдержать конкуренции, – нет, конечно. Я боялась того, что Татка, найдя правду о своей матери, не справится с этой правдой, не выдержит и не одолеет её. Она сломается под грузом ненужных сравнений себя с родной матерью или, наоборот, противопоставлений себя ей.

Но запрещать поездку бесполезно. Одна надежда на то, что Таткина маман уже представилась пред светлые очи Всевышнего, и дочке останется лишь всплакнуть на её могилке на краю деревенского погоста и положить на потемневшую и засиженную птицами плиту букет полевых цветов, прости Господи…

Ну, а если её мать жива, то её нынешнее состояние можно будет списать Татке на слабость здоровья и печаль по потерянной из-за болезни дочке. В общем, возможны варианты. Я постараюсь что-нибудь придумать для Татки, чтобы реабилитировать её мать в её глазах.

- Я звонила папе, и он разрешил мне съездить на его машине, - прервала Татка мои размышления. – Я поеду в субботу с утра и думаю, что к вечеру вернусь. Сто километров в один конец, я по карте смотрела.

- Ну конечно, Тата, - машинально согласилась я. Может, мне стоит поехать с ней, чтобы было легче сочинять добрую грустную сказку о её матери, уже сориентировавшись на местности и получив информацию из первых рук? Нет, я не хочу видеть эту женщину. Да и Татка будет со мной чувствовать себя скованно. Пускай поедет. Справимся.

Уже совсем стемнело, и фонари освещали двор неверным, каким-то лживым светом. Екатерина Дмитриевна стояла на кухне у окна, опершись локтями на подоконник и прижавшись носом к стеклу. В редком потоке проезжающих машин она пыталась высмотреть знакомый силуэт мужниного джипа и не находила его. Татка до сих пор не вернулась, и это её очень беспокоило.

Весь день сегодня для Екатерины Дмитриевны прошёл впустую. Проводив дочку, она решила заняться уборкой, стиркой или готовкой – в общем, любыми хозяйственными хлопотами, которые должны отвлечь её от тяжёлых мыслей. Но всё валилось из рук.

Бесцельно бродя по квартире, Екатерина Дмитриевна поняла, что невольно прислушивается к шуму подъезжающих к дому машин, пытаясь распознать в нём знакомый суховатый звук работающего тойотовского дизеля. Напряжённое ожидание совсем сводило её с ума.

Она подумала, что, может, напрасно никогда не относилась к Богу всерьёз. Сейчас могла бы помолиться, вдруг бы стало легче. Но она была слишком сильной женщиной, чтобы рассчитывать на чужую помощь извне. Господь обычно не воспринимался ею ни судьёй, ни помощником, ни советчиком. И сейчас она справлялась со своей тревогой в одиночку.

Как только Екатерина Дмитриевна услышала звук поворачивающегося в замке ключа, она мгновенно оказалась у входной двери.

- Таточка!

- Мама? А почему ты в темноте стоишь? Я думала, ты уснула.

- Какое тут уснуть, пока ты не вернулась!

- Мама! Всё в порядке, ты не волнуйся, пожалуйста, - Таткин голос звучал до того спокойно и безжизненно, что у Екатерины Дмитриевны моментально вспотели ладони, и она приготовилась к самому худшему. Ей показалось, что Татка нашла свою мать, та жива-здорова и лыка не вяжет, и Татка намеревается в одиночку это пережить и преодолеть.

- Мама! Я не ездила к ней! Вернее, не доехала.

- Как?

- Я остановилась у развилки на Устье, от неё до посёлка семь километров, и ждала.

- Чего ждала, Таточка?

- Ждала собственного решения, или озарения, или какого-то знака свыше. Я долго думала: ехать или не ехать. Развернулась и не поехала.

- А ты не пожалеешь об этом? Может быть, ты ещё захочешь встретиться с матерью?

- А зачем, мама? Я пыталась понять, сидя в машине у этой развилки, какую мать мечтаю увидеть и как буду к ней относиться. Я очень испугалась своего будущего отношения к матери. Вдруг она мне не понравится, и я увижу в ней что-то плохое, так я потом это плохое всю жизнь буду искать в себе. А вдруг она мне понравится, и тогда это будет изменой тебе, всей семье, нашей совместной жизни. А если я останусь к ней равнодушной, то как же мне потом жить с таким нелепым чувством – безразличием к женщине, которая меня родила?

- Таточка…

- Мама, не плачь. Наверное, я зря всё это затеяла, но мне нужно было принять собственное решение. Я поняла, что раз вы меня удочерили, то моя биологическая мать либо отказалась от меня, либо её лишили родительских прав. И сейчас уже не надо ничего менять. Пусть каждый из нас живёт с тем выбором, который уже давно сам для себя сделал.