Глупые осенние цветы

«Привет. Я не знаю, как сказать тебе словами, ты редко дослушиваешь меня до конца… Знаешь, почему это произошло? Потому что я устала. Потому что я не согласна в тридцать лет смириться и принять эту жизнь такой, какую ты мне навязал. Но я устала бороться, чтобы что-то изменить.

Я вспоминаю прошлое, и мне теперь даже не больно. Не знаю, заметил ли ты, я уже давно не плачу и ничего от тебя не требую, ты ведь этого хотел? Ты говорил, что я тебя утомляю своими истериками, если я плакала. Ты кричал, чтобы я от тебя отстала, если я спокойно объясняла, что мне не нравится. Когда ты перестал дарить мне цветы? Я не помню, так давно это было. Когда ты перестал целовать меня утром и улыбаться мне? Взгляд твой хмур спросонок, и всегда таким был, но всё же, всё же… Раньше ты обнимал меня и целовал куда придётся. Но вот уже давно я слышу сразу после пробуждения, что мешаю тебе спать. Ты стал позволять себе кричать на меня, упрекал в том, что я мало зарабатываю. Тогда я впервые напомнила тебе, на чьи деньги была куплена наша первая подержанная машина. Это было ошибкой, и мне до сих пор стыдно, нельзя попрекать мужчину такими вещами. Но тогда мне было очень обидно. У каждого бывают взлёты и падения, тогда на взлёте был ты. А когда появилась эта несчастная «восьмёрка» лохматого года – я… Как мы были ей рады…

Я вспоминаю, и мне не больно, действительно не больно. Эти воспоминания вызывают сейчас улыбку, я рада, что такие моменты были в моей жизни. И был смех под одеялом, и ранний кофе перед работой, и прогулки по вечерам. Я была очень счастлива тогда. Хорошо, что всё это было со мной. Мы вместе тогда придумывали пути обогащения. Забавно! И придумали ведь, и появилась вместо «восьмёрки» «КИА», и вторая машина для меня. За это время умерли наши родители. Я помню, как во время папиной болезни ты помогал мне за ним ухаживать, и помню, как я догнала и взяла тебя за руку на похоронах твоей мамы, когда ты вышел из зала прощания… Помню пирожковую с совдеповскими столами и обёрточной бумагой вместо салфеток, мы уплетали там пирожки зимой, грелись, а потом ехали домой на метро.

Мне за многое сейчас как-то неловко и даже смешно. Никогда бы не подумала, что могу оказаться такой дурочкой. Когда началась вторая, заключительная половина нашей совместной жизни, я пыталась что-то исправить. Ты говорил, я изменилась, когда стала хорошо зарабатывать. Я приняла тогда это к сведению. Я стала за собой следить. Ничего не изменилось. Когда не осталось физической нежности, я, как героиня наивных статеек и романчиков, стала покупать новое нижнее бельё, сделала стрижку, похудела. С утра до ночи я твердила тебе, какой ты замечательный. Смешно. Я ведь действительно надеялась, что это как-то поправит ситуацию. Но ты был глух. Сейчас я смеюсь, когда вспоминаю, как тщательно красилась перед сном, а потом плакала, лёжа глубокой ночью в постели и слыша, как ты стучишь по клавишам своего ноутбука. Я знала, что ты придёшь не скоро. А то и разложишь себе диван в другой комнате. Помню, я пыталась с тобой поговорить. Ответ меня поразил – ты сказал, что мне надо лечиться. От чего мне было лечиться, милый? От желания обнимать ночью человека, которого я любила и с которым, единственным, было так хорошо, что от нежности можно было задохнуться?

А потом я вылечилась. Сама по себе. Как-то ты удивлённо спросил меня, неужели я тебя не хочу? Не знаю, зачем я тебе соврала тогда, но ты тут же успокоился, и всё случилось. Потом я курила, смотрела на тебя, спящего, и мне было по-настоящему больно от того, что это было совсем не то, от того, то я чувствую только физическое удовлетворение и не хочу прижаться к тебе и поговорить об отпуске, о детях, посмеяться и поделиться чем-нибудь. Я ушла спать в другую комнату, мне хотелось только спать…

И всё же иногда, когда я видела какой-то твой жест, до боли мне знакомый, смотрела на твои руки на руле с такой привычной сигаретой между пальцев, мне отчаянно хотелось, чтобы всё как-то вернулось. Ты спросишь меня, почему я не сделала первый шаг. Потому что я делала их слишком много, я шла, шла, шаг за шагом, а потом поняла, что иду в никуда, то, к чему я иду, – мираж, мне никогда до него не дойти. Ты удаляешься слишком быстро и не слышишь, что я тебя зову.

Я не могу оправдаться тем, что была в отчаянии, и поэтому тебе изменила. Нет, отчаяния не было. Не было жажды мести. Было безразличие. Я надеялась, что вновь почувствую себя желанной, любимой, пусть ненадолго. Но и этого не произошло. Всё, чего я добилась этим, так это окончательного разрушения того, что между нами было. А впрочем, что там было рушить?

Но, знаешь, что меня удивило? Ты. Когда ты узнал, ты не сказал мне ни слова. Ты сидел и курил на кухне, в спальню тянуло дымом. А я лежала, без макияжа, без ожидания тебя, не чувствуя ничего, кроме усталости. Я не волновалась, и мне не было стыдно. Мне было жаль тебя. Но ничего с этим поделать я уже не могу. Ты много раз говорил, что не простишь измену. Я верю. И ты прав. Я представляю, каково это – ложиться спать с женщиной из чужой постели».

Я перечитал письмо. Она отправила его ещё три дня назад, меня трое суток не было дома, пили у Ванька на даче. Странно, поехал я туда вроде как заливать горе, а получал удовольствие на полную катушку. Всё-таки, как ни крути, при ней я не мог поехать просто отдыхать с друзьями, потом было бы столько упрёков и разговоров, что мне свет стал бы не мил, знаем, проходили. А ехать с ней – тоже не лучше: и не выпить толком, и не поговорить...

Сегодня утром, когда я вернулся, меня встретили открытые дверцы полупустых шкафов. Они были такими, когда я уезжал, но всё равно как-то удивили. На душе было откровенно погано, так же, как во рту и в горле, обожжённых трёхдневной пьянкой. Полочки в ванной тоже, ухмыляясь, смотрели на меня пустыми секциями. Сколько раз я ругался с ней из-за оставленного на раковине бритвенного станка! Хотя сначала мне было всё равно, он даже вызывал умиление, этот яркий пластмассовый станок рядом с моим. Голубой станок и голубая зубная щётка. В доме всё напоминало о ней, я, по большому счёту, ничего не делал. Слегка удивлялся, наблюдая, как ловко она орудует шуруповёртом, молотком и шпателем. И только. Возможно, надо было помогать, но мне было абсолютно всё равно, какого цвета обои и насколько износился линолеум на кухне. А она занималась этим с удовольствием.

Я побродил по квартире с сигаретой в зубах. Даже нынешнее моё состояние, именуемое в народе отходняком, и то напоминало о ней. Сколько раз она меня выхаживала. Делала компрессы на разбитую морду после моего триумфального возвращения с корпоративной вечеринки. Да, было, было… И были горячие, сочащиеся маслом пирожки в маленькой закусочной, и была та «восьмёрка», и были её слёзы… Они действительно меня раздражали. Появлялось ощущение, что на меня давят, применяют запрещённые приёмы. В конце концов, всё это превратилось в муку. Наверное, я действительно был в чём-то неправ. Она была красивой, нежной, но упрямой. Сначала меня это умиляло, а потом почему-то стало бесить.

Она почти требовала секса, а мне просто не хотелось. У меня не было другой, я не был скрытым гомосексуалистом, просто не хотелось…

Я вытащил из холодильника бутылку пива, щёлкнула крышка. Улёгся на диван, включил телевизор, но не хотелось смотреть, вспоминал её письмо, думал. Раньше, увидев меня в таком положении, она легла бы рядом, и мы трепались бы или обнимались. Сейчас она сказала бы, что я ничего не делаю. Может быть, ещё возможно всё вернуть? Я встал, подошёл к компьютеру.

«Оля, дело не в твоей измене. Возможно, я мог бы простить. Я просто больше не хочу всего этого, наших ссор и твоего раздражённого лица. Просто не хочу. И ты права – просто всё прошло».

Отправил, оглядел квартиру без её вещей. Да, что-то шевельнулось где-то глубоко. Но... Я не хочу больше этого всего, я хочу быть один и свободен. С чувством удовлетворения я снова улёгся на диван и включил глупую комедию.

Я не знал, что она сидит сейчас перед своим старым ноутбуком и плачет, перечитывая две строчки, которые я, осёл, написал. Я не знал, что она написала мне то письмо, отчаянно надеясь, что я всё пойму, прощу и мы попробуем сначала. И не знал, что спустя полгода встречу её не одну, а потом жестоко напьюсь у Ванька, разглагольствуя о том, как мы с ней не поняли друг друга. Не потому, что я что-то осознал и раскаялся, а просто потому, что это была любовь. И утром притащусь к её работе с запахом перегара и глупыми осенними цветами.