К слезкам…

...Любовь приходила к нему только во сне. По лунной дорожке, по стене, в которой, как в зеркале, отражались двое – мужчина и женщина. Он не видел их лиц, только силуэты, только тени. Они медленно скользили сквозь ночь… Они танцевали…

Музыку их танца прерывал дробный стук. Он опускал взгляд и видел, как по полу к его ногам, минуя тюбики с краской, подрамники, жестянку с кистями, одна за другой катились крупные жемчужины. Он опускался на колени, желая собрать их, и… просыпался…

- К слезкам, батенька ты мой, жемчуга снятся. К слезкам… - экономка внимательно посмотрела на Василия Григорьевича. Перекрестила. Поцеловала в лоб. – Сохрани тебя Бог!

Он наскоро позавтракал оставшейся от вчерашнего ужина кашей и, завернувшись в пальто, вышел на улицу… Апрель 1866 года выдался неласковый…

Он шел, шел… Миновал мост, завернул в старый переулок, оказался неподалеку от завода… Несмотря на ранний час, здесь было многолюдно. Рабочие возвращались с Пасхи на тяжкие летние работы. Мужчины, женщины, дети…

Он ходил сюда каждый день. Третий месяц. Он искал мальчонку... Чтобы списать с него портрет. Пацанят среди рабочих было предостаточно. Но… Не те…

Не оставляя надежды, вышагивая по булыжной мостовой, Василий Григорьевич пристально вглядывался в лица прохожих. Внутри него поселилась какая-то дремота, полусон, в котором был слышен лишь дробный стук рассыпающихся жемчужин.

И вдруг… Неожиданно для себя он вздрогнул и… проснулся. Навстречу Василию Григорьевичу шла немолодая, измученная женщина в залатанной кацавейке. Рядом с ней горделиво вышагивал «мужичок с ноготок». Большие глаза на бледном лице… Небрежно распахнутый ворот застиранной рубахи… «Он!»

- Что вы, батюшка, ей Богу, выдумали? Позировать… Слово-то какое! Срам! Ни за что! И не уговаривайте, - упиралась женщина.- Нет! И нет! И весь сказ!
- А хлебушка дадите? - вдруг спросил мальчонка. – Тода разговор об чем? Пойдемте, маманя.

Он писал его час… А может, три… Детское личико… Угловатый подбородок. Брови – крылья ласточки. Носик - лушпаечка… Едва приоткрытый ротик. Он писал… Жадно, суетливо, штрихами…

Мать позирующего мальчика, сидя у двери и с недоверием глядя на «бумагомарателя», сетовала не то на голодную, полную болезней жизнь свою, не то на Господа, отобравшего у нее мужа и деток.
- Один сынок мне остался в утешение. Одна радость…

Любовь все так же приходила к нему только во сне… По лунной дорожке ускользали часы, дни, месяцы… Выцветала кинопленка вчерашнего дня…

Спустя 4 года, когда «бумагомаратель» вернулся домой с очередной прогулки, экономка доложила:
- Старуха тебя дожидалась, батюшка. Весь день просидела. Не дождалась. Завтра сказала снова пожалует…

Старуха… Какая старуха? Не хочется думать ни о чем… ни о чем. Может быть, и сегодня он закроет глаза и увидит чужую любовь… и жемчуг... «К слезкам, батенька ты мой… жемчуга… К слезкам».

Наутро, едва Василий Григорьевич проснулся, в комнату вбежала экономка:
- Старуха опять пришла. Требует тебя, окаянная…

Она посмотрела на него пустыми глазами. Где он видел ее? Где? Дай Бог памяти… Мальчика писал? Ах да, конечно… Схоронила она утешение свое. Схоронила радость свою. Вот, приехала в ножки кланяться. Избу продала, пожитки …
- Продай, родной, мне картину, на которой сынок мой. Продай, Христом Богом…

Картина была продана задолго до того. Ничего не оставалось «бумагомарателю», как только отвести старуху в Лаврушинский переулок, туда, где в доме господина Третьякова среди прочих картин висела его, с «писаным» на ней мальчонкой и еще двумя детками.

Вот она стена, вот картина. Подойдя к картине, старуха вдруг упала на колени:
- Вот ты где, мой родненький! Вот и зубик твой выбитый!

«Бумагомаратель» вышел… Спустя шесть часов, проходя по залу уже с Третьяковым, он замер… Старуха стояла на том же месте, на коленях, не отрывая взгляда от запечатленного на холсте детского личика. Третьяков в недоумении посмотрел на старуху. На висящую на стене картину «Тройка». На своего друга, написавшего эту картину. Василий Григорьевич Перов отвернулся к окну. Плечи его подрагивали. Художник плакал.