Старый пёс. Часть 1

Умер дед Захар. Неуютно и сыро было теперь в его нетопленном доме, тускло горела лампочка под некрашеным потолком. Сидели у печи, дымили в открытое поддувало дочь Захара и зять. А сам Захар лежал на дощатом столе в красном углу избы, со сложенными крестом на груди окоченевшими заскорузлыми руками. Стоящая подле лампадка бросала на лицо усопшего неверные блики.

Под столом лежал пёс. Положив седую морду на лапы, лежал он так второй день, с тех самых пор, как Захар, ухватившись рукой за стол, пошатнулся вдруг, осел на пол и сразу перестал дышать и двигаться.

- Ишь, как Серый по отцу убивается. И не жрёт ведь ничего, - проговорила дочь Захара, дородная женщина лет сорока, с мясистым красноватым лицом, бросая в поддувало окурок.

- Тоже сдохнет скоро, - отозвался её муж, - дряхлый весь уже.

- А может, он бешеный? Бабы говорят, несколько собак болело, застрелить пришлось…

Серый шевельнул ушами, заслышав своё имя, но глаз не открыл. Это были чужие ему люди. Со щенячьего возраста он знал, что лаять на них и кусать нельзя, и только шерсть дыбилась у него на загривке, когда раз в год, а то и в полтора, приезжали они к Захару. И сейчас пёс не обращал на них никакого внимания, хоть и неприятны были ему резкий запах духов и грязь от стаявшего с ботинок снега на добротном, чисто метёном ещё хозяином, дощатом полу.

Так пролежал пёс всю ночь, а утром в дом пришли люди. Женщины в тёмных платках, плача, подходили к гробу, причитали тонкими плаксивыми голосами, утирались одним концом платка. Хмурые, приходили мужчины, крестились, локтем прижимая к груди шапку, кусали сердито жёлтые от махорки усы. Потом четверо мужчин подняли гроб и понесли. Пёс поплёлся следом.

Утро, бесснежное, ясное, морозное, заползало под тулупы, под жидкие узлы платков, холодило тело пса под редкой шерстью. Ледяное солнце жгло слезящиеся пёсьи глаза.

Могила в мёрзлой земле была уже готова. Заиндевевшая, посверкивала она на солнце острыми своими краями. И вот гроб стали опускать вниз. Опустили, и первые хрусткие, смёрзшиеся намертво комья земли застучали по крышке.

Псом овладело отчаянье. Как безумный, принялся он носиться вокруг могилы. Кто-то пнул его под брюхо ногой, и он впился в эту ногу зубами.

- Взбесился! Уберите его! - кричали вокруг. И пса пинали, на костлявую его спину опускались палки и черенки лопат. Кто-то побежал за ружьем, бабы подхватывали на руки детей. Оглохший от ора, обезумевший от боли, отчаянья и злобы, пес бессмысленно толкался под ногами, осыпаемый ударами. Наконец, вырвался он из толпы и долго бежал, не разбирая дороги, скользя когтями по льду, слыша выстрелы где-то далеко.

...До вечера слонялся пёс вокруг деревни. Когда совсем стемнело, он приплёлся к дому и сел около крыльца.

Морозно было, висели где-то далеко хрустящие звезды, луна плавала в темноте над пёсьей головой. Из трубы дома шёл дым, слышались голоса. В сенях раздались неверные шаги. Дверь открылась, и на крыльцо вышел мужчина. Его пошатывало, горел в зубах огонёк папиросы. Пес переступил замёрзшими лапами и попытался негромко подвыть, но из горла, по которому пришёлся сегодня удар лопатой, вырвался только хрип.

Однако мужчина заметил его и быстро вошёл в сени. Через минуту он вернулся. В руках у него было ружье. Пуля зарылась в снег у ног пса, тот отскочил, оскалившись. Следующая пуля попала ему в лапу. Он бросился бежать. Во двор уже высыпали люди, слышались пьяные крики и выстрелы, а пёс всё хромал прочь, оставляя на твёрдом снегу яркий прерывистый след.

В эту ночь он спал на могиле Захара, свернувшись клубком и по-волчьи прикрыв нос хвостом. Лапа кровоточила, и Серый всё никак не мог пристроить её так, чтобы не было больно. Он погружался в полудрему, но тут же просыпался с рычанием или горестным поскуливанием. Ему чудились злые пьяные голоса, щелканье затвора, слышались шаги, снилась могильная яма.

Под утро он кое-как задремал и проснулся от скрипа снега под валенками, когда долгая зимняя ночь уступала уже место новому морозному дню. Пес опробовал было открыть глаза, но тут же вновь зажмурил их, заслезившиеся даже от предрассветного полумрака. Во всём теле была мерзкая мелкая дрожь, и язык, став вдруг сухим и шершавым, казалось, не умещается в пасти.

Валенки скрипнули совсем близко, у самого носа, ставшего за ночь сухим и воспалённым. Пёс слабо зарычал и всё-таки открыл глаза. Сил подняться на ноги у него не было. Валенки пахли смутно знакомо. Человек присел на корточки и оказался Петровичем, дедом с другого конца деревни, из крайнего дома, стоящего несколько особняком, почти в поле, ближе других к лесу.

На Петровиче были ватные штаны, заправленные в новые валенки, ватник, туго подпоясанный ремнём, и ушанка с опущенными ушами. Морщинистое, тёмное от постоянного загара лицо покрывала седая щетина. Из-за плеча выглядывало ружьё.

- Эк они тебя, сукины дети, - покачал ушанкой Петрович. - Одно слово, выродки. К вечеру вчера только с рынка приехал, автобуса не было, а то забрал бы тебя сразу. А сегодня как встал, ищу тебя, ищу, думаю, уж не издох ли. А ты вона куда утёк. Ну, пошли, что ли. Мёрзло-то. Ты мне теперь вроде в наследство.

Пёс не пошевелился. Подвоха от Петровича он не ждал, помня дружбу его с хозяином, но безразличие, усиленное болезнью, прочно поселилось в пёсьей душе, впервые столкнувшейся с предательством. Перед внутренним взглядом носились картины бреда, прерывающиеся действительностью, белые, желтые, красные круги плавали в глазах, и даже боль в простреленной лапе, мучавшая его всю ночь, будто отодвинулась, притупилась, осталась только бешеная пульсация, сотрясающая всё тело пса.

- Э-э-э, - протянул человек, - Да ты ж никак и встать не можешь.

Петрович подсунул мозолистые ладони под бок пса, приподнял его, перехватил поудобнее и понёс через всю деревню к своей избе.

После бурных поминок дом Захара спал, в остальных дворах только ещё просыпались, и они никого не встретили. Безвольно, словно тряпичный, висел Серый на руках человека, и голова его мерно покачивалась из стороны в сторону.

Петрович толкнул ногой дверь, и пахнуло добрым запахом пищи, печи и молока. Пес открыл на миг глаза и тут же снова провалился в темноту. И потому не слышал и не ощущал уже, как человеческие руки опустили его бережно на старое, постланное у тёплого печного бока, одеяло.

Так Серый поселился в доме Петровича. Изба была большая, сложенная из толстенных добротных бревен, казавших свои округлые бока и снаружи - потемневшие от непогоды, и изнутри - чуть закопчённые.

Поодаль помещался хлев, где жили куры под предводительством злобного петуха да петровичевская любимица корова Малышка.

Пёс поправлялся медленно. Еле волоча ноги, выходил он во двор редко и лишь ненадолго.

Зимнее солнце слепило его, он стоял на крыльце, щурясь, поджав больную лапу, и из глаз его сочились слезы, быстро превращающиеся в ледяные ручейки на палевой с проседью морде. Он потерянно бродил по двору, время от времени находил подо льдом сморщенные остатки прошлогодней травы, долго нюхал их и, если считал нужным, ел, хрустя ледышками.

Через две недели, в конце января, в деревне случилась беда - дотла сгорел дом Захара вместе с двором. То ли вспыхнули на чердаке утеплявшие потолок опилки от слишком уж раскалённой печи, то ли виной всему была забытая подвыпившим гостем папироса - так или иначе, кроме обугленной полуразвалившейся трубы от дома ничего не осталось.

Петрович только головой покачал: чего, мол, и ждать было от беспутных. А Серый метался вокруг полыхающего дома, пока пытались тушить, уворачивался от горящих балок и долго ещё ходил на пепелище, выл. Потом ходить перестал.

С Петровичем у Серого установились отношения дружеские.

- Что ж нам? - говорил иногда старик, - Ты старый, я старый, нам друг за дружку держаться надо, - и трепал пса за мягким ухом.

Хозяином пёс Петровича не считал, а тот и не настаивал. Собираясь на охоту, звал пса с собой, тот хотел-шел, а нет - так оставался дремать у печи.

Морозными, зимними, тёмными - глаз коли! - утрами Петрович шёл доить чёрно-белую корову, влажно, тепло и уютно вздыхавшую в хлеву, и тут уж Серый не отставал - шёл за стариком в хлев, ложился в пышную солому в самом уголке, чтобы не пугать добрую корову, прикрывал глаза и слушал, как бьют тугие молочные струи в донышко подойника. Корова вздыхала протяжно, жевала, косила на Серого сине-карим умным глазом. Петрович додаивал, обмывал вымя, развешивал аккуратно тряпочку, задавал корове корм, менял подстилку - и в хлеву селился добрый дух парного молока и душистого сухого клевера.

После дойки шли в курятник. Старик под злобным взглядом петуха собирал яйца, пес ждал снаружи, сидя рядом с полным подойником. Лакать тайком сладкое молоко он считал ниже своего достоинства.

Возвращались домой. В сенях Петрович наливал полную миску молока, тёплого, пенящегося. Доставал из проволочной корзиночки яйцо и протягивал псу на раскрытой ладони. Серый брал яйцо аккуратно, не давил клыками, и только когда Петрович начинал заниматься своими делами - цедил молоко, разливал по банкам и бидончикам, - с аппетитом разгрызал угощение около миски.

Жилось Серому у Петровича хорошо, был он сыт, спал в тепле, и тоска и злоба отпускали, пес успокаивался.

(продолжение следует)