Кошерная клубничка. Часть 2

Его взяли на следующее утро. Приехал «ОМОН», бойцы которого отличались тем, что не понимали «шуток» в виде попыток к бегству и сопротивления. Самое странное – Женька совсем не сопротивлялся. И не думал даже. Он мог бы попытаться «раскидать» милиционеров, и, возможно, его ждала бы удача в этом нелегком деле. Но он спокойно позволил застегнуть на своих запястьях наручники, спокойно прошел в машину, спокойно кивнул соседу, выгуливающему собаку.

- Кошерного взяли!

- За что?

- За телку.

- Та… Отпустят…

Никто из нас не верил, что дело может окончиться судом. Но налаженная система «преступление-деньги-свобода-преступление» дала сбой. И состоялся суд. И был оглашен приговор, и Женя удостоился того, что в «Вечернем Киеве» о нем чиркнули пару строк.

- Слышал, сколько Кошерному дали?

- Сколько?

- Девять!

- Е…

…Помнили о нем год или два. Я знал ребят, возивших в лагерь передачи, «гревших» его. Потом вдруг «греть» перестали. Никто не знал – почему. Спрашивать о таких вещах прямо не принято, а из слухов выходило, что Кошерного убили урки. Мол, оказался он для них слишком непростым «орешком», так как всегда отличался своею независимостью и резкостью. Некоторые глубокомысленно молчали, дымя ставшими привычными за время многочисленных отсидок папиросами. Знали что-то, нюхом своим, в камерах да на этапах обостренным, чувствовали… Постепенно о Жене забыли даже те, кто клялся ему в вечной дружбе до последних дней. Несмотря на явное несоответствие рассказов о том, что Женьку убили, тому, что мать его, единственный, пожалуй, человек, не забывший о нем, ездила с огромными кульками куда-то, мы тоже постепенно выветрили его из своей памяти…

Жизнь шла своим чередом. Менялись президенты, менялась мода, менялось все вокруг. Спортивные костюмы сменились костюмами-тройками, босяки сменили кроссовки на лакированные туфли. Многие начали заводить семьи, позабыв-позабросив старые занятия, некоторые ушли из жизни, сколовшись или спившись. Я переехал в другой район, лишь иногда навещая дворики своего детства, прогуливаясь под раскидистыми кронами ослепительно-красивых каштанов, созерцая новенькие скамейки, заменившие старые, но такие уютные, с литыми подлокотниками, те, что помнил с детства. И старушки исчезли куда-то, что самое удивительное! Ведь люди имеют такую слабость – стареть. То есть, вместо тех, что были в моем детстве, должны были бы появиться новые. Новое поколение старушек. Не появились.

Я смотрел вокруг себя, и все виделось мне таким же, как и полтора десятилетия назад, но, в то же время, не таким, как было тогда. И деревья стали ниже, и дороги – уже, и заборы – щербатее и тоньше. Некоторые мои друзья разъехались по дальним странам, многие – переселились в многоэтажки новых или старых, но переименованных нынче районов. Я часто приезжал в родной двор детства, но судьба ударила меня встречей, буквально взорвавшей меня, совсем в другом месте, не там, где она должна была бы состояться, следуя логике.

Я заехал на Севастопольский рынок за продуктами. Не очень люблю рынки, так как чувствую себя полным идиотом, не способным к таким рыночным премудростям, как «сбивание цены» и тому подобные вещи. А торговки смотрят, как на «сладкого», и это раздражает безмерно. В общем, закупился по-быстрому, вновь порадовав рыночных «акул» своей неспособностью торговаться, и побежал к припаркованной неподалеку машине товарища. Вдруг кто-то окликнул меня шепеляво. «Мужик, слушай, мужик», - что-то в таком роде. На Севастопольском это бывает. Наглые «нищие» могут и за руку схватить. Давай, мол, деньгу «лишнюю». Я всегда доходчиво, в двух словах, объясняю, что «лишних не имею». Я глянул через плечо, просто из любопытства, и пакеты с продуктами волшебным образом оказались на асфальте. Я их выронил…

Он не узнавал меня. Я встречал многих «из прошлой жизни». Кого-то – разбогатевшим и пухнущим от счастья по поводу своего богатства, в нормальной стране богатством не считающегося; кого-то – опустившимся на дно жизни и переставшим барахтаться даже. Его я встретить не ожидал. Никак не ожидал. Как мертвеца увидел. Но это был он. И он меня не узнавал. Был пьян и небрит.

- Ну, слушай… Ты…

Он что-то хотел мне сказать, но, видно было, что еще не знал – что. Мысль бежала от него, и схватить ее хвост не было у него сил.

- Женя?

В глазах – некоторая осмысленность. По виду – лет пятьдесят. Прикидываю. Нет, ему не больше тридцати пяти. Но выглядит… Стоптанные туфли, грязно-потертые джинсы, бывшие когда-то, вероятно, черными, синтетическая рубашка неопределенного фасона, расстегнутая до пупа. Татуировка на впалой груди. Пальцы тоже синие.

- Женя, - утвердительно, - а ты кто?

Понимаю, что по имени он меня не вспомнит. Не так мы с ним близки были пятнадцать лет назад.

- Так, знаю тебя.

Мои слова производят неожиданный эффект:

- Знаешь? – лицо его искажает злость. Он разворачивается, уходит.

Я в недоумении.

- Женя!

Он ускоряет шаг. Собираю продукты, подбегаю к машине. Продукты – товарищу. На ходу говорю ему что-то, сам – за Женей. Кошерный уже за территорией рынка. Он идет, слегка подпрыгивая, и очень быстро, удивительно быстро для пьяного. Странная такая походка. У очень нервных людей такие прыгающие походки. Я вижу, как он подходит к столику возле детской площадки, за которым сидит пара бомжей. Они что-то говорят ему. Я останавливаюсь. Смотрю. Слышу обрывок фразы. Трехэтажный мат. Кошерный отвечает криком. Один из бомжей встает и… бьет его по лицу. Видно, что не сильно. Сколько там силы у пропитых этих людей? Кошерный отходит, не переставая кричать шепелявым голосом. Я обозначаю свое присутствие. Бомжи опускают глаза, начинают собираться. Кошерный, завидев меня, присаживается на корточки. Смотрит внимательно.

- Привет, - обращаюсь к бомжам.

- Добрый день, - отвечает один.

Я испортил им трапезу. Они недовольны. Бросаю на стол почти полную пачку сигарет. Бомжи смотрят на меня:

- Ну?

- Курите.

Тот, что сказал «ну», берет двумя пальцами пачку, вытягивает сигарету, крутит в широкой, опухшей, татуированной ладони:

- Отравленные?

Я улыбаюсь. Он улыбается в ответ. Контакт! Закуривает.

- За что ты его? – киваю на притаившегося Кошерного.

- Клубничку? – спрашивает бомж.

- Не понял, - я не понимаю, о чем он? Клубничку мне предложить хочет, что ли?

- Клубничку? – он кивает в сторону Кошерного, и до меня доходит, что «Клубничка» - это его новое «имя».

- Ну да…

- А как с пи…рами еще? – удивляется бомж.

Второй кивает, почувствовав, что «выпадает из беседы» с человеком, раздающим дорогие сигареты:

- Да, брат, с пи…рами так и надо. По понятиям надо… Поможешь на…

Я знаю, что он скажет. На «чекушку», на «пол-литра», на «литруху». На «пузырь», в общем.

- Помогу. Откуда такая информация? Насчет него?

Кошерный вскакивает, начинает материться. Грязные, коверканные слова выплевываются из совершенно беззубого рта, он почти плачет.

- А ну, пошел на… - один из бомжей начинает вылезать из-за стола, желая, по-видимому, оказать на Кошерного физическое воздействие. Я останавливаю бомжа жестом:

- Не трогай его. Так откуда знаете?

- Кирюха один с политеха чалился с ним. Обиженник он. И колы у него пи...рские. А на клешни пацаны ему набили. В прикол.

Я понимаю все. Женю сделали в тюрьме пассивным гомосексуалистом. Я не думаю, что это случилось из-за его «нехорошей» статьи. Скорее всего, статья стала лишь поводом после каких-то его действий или высказываний. Он ведь не привык проигрывать. И был «великим» в своих глазах. И думал, что в лагере все будет так же, как на воле. Но там совсем другие законы. И совсем по-другому следует себя вести. Женя стал настолько «велик», что, совершив одну грандиозную ошибку, совершил и вторую, не менее фатальную.

А бомж продолжал рассказывать:

- Он пацана зажмурить хотел, шлюха пи…рская, ему срок добавили в зоне. А пацаны на крытой ему … отбили наглухо. Он теперь совсем уже девочка, - бомж захрюкал. Смеялся. Второй косил на меня услужливо. Я положил на стол купюру. Пошел прочь. Не оборачиваясь. И понял я тогда, в ту минуту, одно золотое правило жизни. Никогда не стоит взлетать в своей голове выше уровня своего реального роста. Ведь, чем выше мы кажемся сами себе, тем бесконечнее бездна нашего падения.

Женька упал ниже дна жизни, пробыв добрый десяток лет в аду. И превратился Кошерный в «опущенного», и стал «великий» нищим, и очутился «неприкасаемый» на свалке жизни. На свалке свалки, так как даже бомжи не хотят иметь с ним дел. «Кошерная клубничка, - крутилось у меня в мозгу, - кошерная клубничка». Человек, который мог бы прожить счастливую жизнь, прожил жизнь в аду. И кто знает - какой ад уготовила ему бесконечно жестокая к «кошерным людям» жизнь в дальнейшем…