Катя Капович: «А чем еще заняться человеку, как не копаться в себе?..»

В издательстве «АСТ» вышел сборник Кати Капович «Вдвоем веселее». Все рассказы сборника без преувеличения потрясающие. Настолько, что их можно перечитывать бесконечно. Удивительные герои, отличное чувство юмора, мудрости, которыми щедро пересыпана книга, а также достаточно широкая география... «Россия, Израиль, США - все это только снаружи…», - считает автор. А внутри – маленькие живые трагедии, эмоциональные потрясения и бесконечный поиск. Вашему вниманию – интервью с Катей Капович – автором стихов и рассказов, редактором англоязычного поэтического журнала Fulcrum.

- Здравствуйте, Катя! Вам довелось жить в трех разных странах – Россия (СССР), Израиль и США. Какими эпитетами Вы наградили бы каждую из них?

- Здравствуйте! Не скрою, что такое глобальное начало разговора меня немного пугает... Оно как бы предполагают некоторую серьезную объективность. Я мир воспринимаю через свои недостатки. Могу сказать, как эти страны действовали на мою нервную систему. Россия меня побуждала к хаосу, Израиль – очень гибкая, человечная страна, но в ней я провела не так много времени, чтобы судить о чем-то, кроме русской субкультуры. Там мне было комфортно, но, может быть, слишком комфортно. В Америке мне захотелось стать нравственной.

- Расскажите, пожалуйста, как родилась идея Вашего сборника «Вдвоем веселее», в котором собраны такие разные рассказы и так много ностальгии?

- Я всегда любила рассказывать истории и рассказывала бы их долго. Но бассейн кончился, как сказала одна знакомая, придя к нам с огромной шишкой на лбу. У меня, попросту говоря, не осталось слушателей. Один из способов рассказать – записать. Я стала записывать. Ностальгия - не совсем правильное слово. Я иногда про Чехова думаю, что он «писатель двух вздохов». И первый вздох о том, что все было не так – любовь не так, дружба, вообще жизнь, а второй – о том, что это и было самое лучшее. Я, наверное, тоже просто вздыхаю. Еще вы говорите, что рассказы такие разные... Ну, а как иначе? Цельность бывает только у камня.



- В одном из своих рассказов Вы пишете о том, что в ходе своих переездов искали душевного уюта, ждали того момента, когда «Жизнь наконец начнется». Очень интересно, нашли ли Вы то, что искали?

- Нет, конечно. Для этого есть второй шанс прожить то же самое так, чтобы не было мучительно стыдно.

- И, тем не менее, большая часть Вашего сборника о России – одновременно душевной и неустроенной. Не сложно ли Вам было адаптироваться к жизни в Америке, где все кругом делают карьеру и куда-то бегут? Хотя, судя по Вашим рассказам, у американцев те же проблемы – психологические, философские, поиск себя и Человека…

- Россия, Америка – все это снаружи... Реальность – она всегда «другая» по отношению к человеку, в России тоже приходилось адаптироваться. Большинство тех, кого я люблю и с кого старюсь брать пример, переменив страну проживания, не занялись описанием трагедии адаптации. Не знали этих проблем Уайльд, Джойс, Бекетт, Целан, Оден, Мюир – я могу продолжать это список. Немного грешил Набоков, но в меру. Не думаю, что от перемены места изменился бы герой Камю, Гамсуна, Кафки. Создание такой проблемы предполагают некую уникальность собственной персоны. Чехов бы брезгливо поморщился, Джойс, как чумы, боялся проблем самоидентификации. К сожалению, не то сейчас. Многие из молодых писателей за границей «просекли», как быстро пролезть в «литературу». В результате образовалось жуткое количество романов, написанных как бы «для иностранцев». Они похожи тем, что предпочитают пусть маленькой, но живой личной трагедии – внешний курьез отношений с пространством.

- Прилетали ли Вы в Россию после переезда? Какие у Вас впечатления о стране? Из современной России Вы бы тоже уехали?

- Опять придется занудствовать, но надо определиться с географией – я уезжала из Молдавии, из Кишинева. Я не знаю, что было бы, живи я в Москве, где всегда происходит много интересного и талантливого. Вообще, у каждого своя судьба, которая в самом негероичном смысле, единственная и совершенно неповторимая. В Путинской России мне, наверное, было бы очень плохо. При этом мне все равно кажется, что те люди там, которые дожили до пятидесяти-шестидесяти и не осатанели, - люди высшего качества.

- Вы много пишете о психологии и очень мало (и всегда очень осторожно) о любви. Это чувство остается на страницах Вашей книги загадкой, неуловимым видением (Ваши рассказы «К истории возвращения «Улисса», история бабушки и дедушки из «Памяти Шанхая»)… Катя, что такое для Вас любовь?

- По поводу любви... Меня как-то направили к психиатру, это было уже тут, в Кембридже. Что-то со мной происходило, типа спать не могла. Доктор, спрашиваю, у меня маниакально-депрессивный психоз? Нет, говорит, просто депрессия, переутомилась. Маниакально-депрессивный психоз, продолжает он в информативном духе, это, когда человек вдруг берет в один прекрасный день, выходит из дому, а дальше, проходя мимо вокзала, зачем-то прыгает в поезд. Так вот, когда-то из-за любви я впрыгивала на подножку уходящего поезда... Но есть еще другие формы любви. Например, когда у меня родилась дочь, я с ней ходила на детскую площадку. Наши детские площадки – небольшой, обнесенный сеткой участок с битумом вместо земли и железными скамейками по сторонам. Сижу я как-то летом в таком источающем жар битумном вольере и потихоньку схожу с ума. Американские мамаши – чудовищно скучный народ. Я без осуждения, но надо же и меру знать: у младенца еще молоко на губах не обсохло, а некоторые из них уже хлопочут о «правильной» школе. Естественно, что от всего этого можно умом рехнуться, хочется заорать: да перестаньте вы, начните мыться, причесываться, читать книги! А потом я огляделась и вдруг увидела, что все они, непричесанные, располневшие от малоподвижной жизни, в таких промокших в подмышках платьях со специальными карманами на груди – все они, как Христос, – одна большая, светящаяся любовь.

- Многие Ваши герои интроверты. Они сомневаются, копаются в себе, в жизни, ищут объяснение происходящим событиям… Как Вам кажется, это свойство мешает или помогает жить?

- А чем еще заняться человеку, если не копаться в себе? Ведь это же самое интересное. Так что, помогает, наверное.

- Расскажите, пожалуйста, о том, как Ваша книга стихов «Gogol in Rome» («Гоголь в Риме») была удостоена премии Библиотеки Конгресса США.

- Я послала свои стихи на отзыв одному поэту, а именно Билли Коллинзу, с которым немного была знакома. Он же, когда стал поэтом-лауреатом Соединенных штатов, решил номинировать рукопись на премию и послал ее Джеймсу Биллингтону. Биллингтон – директор библиотеки Конгресса, или, как формально с прошлого века называется его титул, - Главный Библиотекарь. Джеймс Биллингтон ответил, что, в принципе, рукописи не номинируются, только изданные в виде книги, но, в принципе, он не против того, чтобы почитать. Обо всех этих движениях я, разумеется, ничего не знала. Все вообще происходило в 2001 году. Потом случилось 9/11. Потом, уже в октябре или ноябре, я получила какой-то длинный конверт с обратным адресом «Библиотека Конгресса». К тому времени на некоторых почтовых отделениях, и на нашем в том числе, появились таблички с текстом: «Просим не открывать писем, которые вам кажутся странными, особенно с обратным адресом большой организации». Кафкианские эти таблички на меня произвели очень неприятное впечатление, и я решила выбросить письмо. Прошел еще месяц, и мне позвонил Билли Коллинз и спросил, почему я не отвечаю на письмо. Вот такой вышел забавный случай.



- Вы работаете редактором литературного журнала Fulcrum. Кто в нем печатается?

- В основе журнала лежит идея – она принадлежит главному редактору поэту Филиппу Николаеву - найти и как можно полнее аккумулировать все лучшее, что есть в современной англоязычной поэзии. Во всех англоязычных диаспорах, включая нашу американскую, есть совершенно потрясающие поэты, которых почему-то никто до этого не печатал, а после публикации в Fulcrum’е их увидели, что нас очень радует.

- Спасибо, Катя! Творческих Вам успехов!

Беседовала Марина Тумовская