Ходасевич: «Будь счастлива!»

«Гулливер» – подписывал Ходасевич статьи в одной из газет русского Зарубежья, огромной фигурой остался он и в поэзии. А в жизни, в быту напротив казался затерянным среди великанов, слабым, нуждающимся в «нянюшке»…

Закат и рассвет

Конец Серебряного века нередко датируют 1921 годом, точнее – преждевременной смертью Александра Блока и расстрелом Николая Гумилева. А у Владислава Ходасевича - расцвет творчества. Как ни странно беспросветно-мрачный сборник «Европейская ночь» называть «расцветом»...

К тому времени для него, сына поляка и еврейки, уже не осталось никаких преград в русском стихосложении. Сонет только из односложных слов – извольте. Единственный в отечественной словесности опыт «пеона первого» (а что это вообще такое?!) - получайте...

Не ладилась лишь личная жизнь. С самого рождения. Или даже раньше? Ребенок в семье был шестым, как шесть пальцев было на руке добрейшего отца, иконописца, затем купца, хозяина одного из первых в России фотосалонов. Но… Вспомним историю библейских братьев-близнецов (Библию, кстати, Ходасевич почитал как добропорядочный католик, а как поэт – часто мыслил ее образами). Одному, Иакову, от отца досталось все. Другому, Исаву – ничего. А тут — что уж и говорить о шансах на какое-никакое отцово наследство. Зато именно младшенькому он дал не только отчество, но и второе имя: по документам будущий поэт звался Владислав-Фелициан Фелицианович.

Родился Владислав-Фелициан с какой-то болячкой во рту, не брал грудь. Кормилицы одна за другой выносили приговор: не жилец. Тульская крестьянка Елена Кузина все же выпестовала малыша. Дальше было не легче: за свои 53 земных года он не заимел собственного дома. Чуть ли не все имущество – дорожный мешок, а в нем «восемь томиков, не больше»: это о собрании сочинений Пушкина. Еще молодым потерял родителей и единственного друга: мама погибла в дорожном происшествии, отец следом умер от горя, а поэт Самуил Киссин по прозвищу Муни застрелился, будучи загнанным на Первую мировую войну.

Ходасевич не имел ни высшего образования (хотя не раз ненадолго возвращался в ряды питомцев Московского университета после отчислений), ни постоянного заработка. Зато имел постоянный источник проблем – пристрастие к карточной игре, и оправдывал себя тем, что это недуг многих русских писателей.

Для первой жены, эксцентричной богачки Марины Рындиной, «вечный студент» со своими бесчисленными книгами был, кажется, чем-то вроде забавной зверушки, еще одной в компании лошади, кошки, собаки, обезьяны и ужа. Зато вторая супруга, Анна Гренцион, и ее сын от первого брака Эдгар не раз спасали жизнь бедолаги: то Ходасевич под хмельком упадет с балкона, заполучив болезнь позвоночника, то в пору разрухи его замучит фурункулез.

Недуги отступали перед самоотверженным уходом за больным. Но… «Мы и гибнем, и поем не для девического вздоха», – однажды написалось Ходасевичу. Итак, в 1922 году он ушёл от преданной Анны Ивановны, а заодно ушёл и от России, обозначив эту веху в наброске автобиографии единственно точным словом – катастрофа.

«На столе стояла бутылка вина и корзиночка из-под пирожных, – признавалась впоследствии покинутая женщина. – Когда пришел Владя, я спросила: «С кем ты пил вчера вино?» Он сказал: «С Берберовой». С тех пор наша жизнь перевернулась. Владя то плакал, то кричал, то молился и просил прощения, а я тоже плакала. У него были такие истерики, что соседи рекомендовали поместить его в нервную лечебницу…» Временами он проклинал Берберову и смеялся над ней. Но если не видел её дня два-три, то так страдал, что супруга сама отправлялась к Берберовой, чтобы привести для его успокоения…

«Железная леди»

Кто же такая эта Нина Берберова? Пятнадцать лет разницы с Ходасевичем. Дочь состоятельных родителей (отец, по происхождению армянин, до революции служил в министерстве финансов, мать – из тверских дворян). К ней очень идёт определение, каким писательница позднее наградит героиню одной из своих книг – «железная женщина». Слабость и слабых презирала. Это неженское свойство ощутит много позже даже такой, казалось бы, оптимист, как Сергей Довлатов: «Я целиком состою из качеств, ей ненавистных – бесхарактерный, измученный комплексами человек. Я её за многое уважаю, но человек она совершенно рациональный, жестокий, холодный, способный выучить шведский язык перед туристской поездкой в Швецию, но также способный и оставить больного мужа, который уже ничего не мог ей дать».

Однако на это «оставить» Нина решится в 1932-ом. А десятью годами ранее юная подруга Ходасевича упивалась «глубокой серьёзностью» их первой ночи: «Я почувствовала, что я стала не той, какой была. Что мной были сказаны слова, каких я никогда никому не говорила, и мне были сказаны слова, никогда мной не слышанные».

Влюблённые поставили друг перед другом задачу: быть вместе и уцелеть. И выехали за границу. Он – под предлогом лечения (впрочем, в России и впрямь даже аспирина было тогда не достать), она – под предлогом учения.

Владислав Фелицианович, по наблюдениям современников, посветлел, подобрел, «на несколько месяцев спрятал свой трагизм и стал относиться к мирозданию значительно лучше». Правда, эту перемену не заметить ни по его стихам (это настоящая кунсткамера – в каждой строке «уродики, уродища, уроды»), ни по публицистике. В последней он достиг высот в обличении уродств революционной России (например, статья «Господин Родов» выводила на чистую воду одного из главных литературных князьков той поры – подлого и мстительного).

Ему не продлили советский загранпаспорт, велели возвращаться. «Да ведь это какое-то приглашение на казнь!» – мог бы воскликнуть Ходасевич вослед герою нежно опекаемого им юного собрата Владимира Набокова. И в Советскую Россию уже не вернулся, навсегда остался в «европейской ночи черной» вместе со своей «железной» любовью.

«Прощай…»

«Он боится мира... Он боится будущего... Он боится нищеты... боится грозы, толпы, пожара, землетрясения. Он говорит, что чувствует, когда земля трясется в Австралии, и правда: сегодня в газетах о том, что вчера вечером тряслась земля на другом конце земного шара, вчера он говорил мне об этом. Страх его... переходит в ужас... и я замечаю, что этот ужас по своей силе совершенно непропорционален тому, что его порождает. Все мелочи вдруг начинают приобретать космическое значение, – жаловалась постфактум Нина Николаевна в мемуарах. – Часто ночью он вдруг будит меня: давай кофе пить, давай чай пить, давай разговаривать…»

Видимо, решила раз и навсегда, что ночью нужно спать. И ушла. Наварив предварительно борща на три дня и перештопав его носки, показав себя и напоследок эталоном примерной супруги. Ушла ни к кому, в никуда. Из уважения к Ходасевичу: ещё немного, и покинула бы его ради другого, что для поэта было бы еще больнее.

«Кто-то» нашелся в том же 1932-м – Николай Макеев, журналист, художник, секретарь бывшего главы Временного правительства князя Львова. Шафером на свадьбе был сам Керенский. Один за другим выходят в свет рассказы, романы Берберовой. Нина Николаевна получает водительские права (водить авто она будет до девяноста лет). Жизнь «железной женщины» кипит. А Владислав Фелицианович сражён давней и не распознанной болезнью печени. Но он тоже ещё успел вступить в новый брак. В парижской клинике его, терпящего немыслимые муки, навещала и жена, Ольга Марголина и… Нина Берберова:

«Я подошла к нему. Он стал крестить мне лицо и руки, я целовала его сморщенный жёлтый лоб, он целовал мои руки, заливая их слезами. Я обнимала его. У него были такие худые, острые плечи.
- Прощай, прощай, - говорил он, - будь счастлива. Господь тебя сохранит».

Ходасевич умер на рассвете июльского дня 1939 года. Скоро за «Европейской ночью» последует ночь мировая, Марголина погибнет в лагере смерти. А Берберова… Господь её сохранил. Она дожила до поры, когда смогла приехать на родину и увидеть, как выходят в свет запретные прежде строки ее возлюбленного Поэта. Например, эти, посвящённые ей самой:

Странник прошёл, опираясь на посох -
Мне почему-то припомнилась ты.
Едет пролётка на красных колесах -
Мне почему-то припомнилась ты.
Вечером лампу зажгут в коридоре -
Мне непременно припомнишься ты.
Что б ни случилось на суше, на море
Или на небе, — мне вспомнишься ты.