По наследству

…Говорят, Александр Македонский приказывал пропитывать деревянные сваи мостов оливковым маслом, чтобы их не разъедала плесень. Мысль пришла на пятом часу отмывания тёткиной ванны от бурых, чёрных и серых пятен. И не жалко ухнуть целую цистерну дорогущего масла, если бы стены «помывочной» были деревянными…

- Вон там, в углу! Лучше, лучше оттирай! – раздаёт команды тётка. – Эх, ну что ж ты безрукая такая! Дал же Бог племянницу! Это тебя Зинаида так научила?

Зинаида – моя мама. А Алевтина – ёё младшая сестра, невыносимая вредина и кровопийца. У тёти Али, по её личному определению, «несложившаяся личная жизнь и обстоятельства», поэтому её принято понимать, жалеть и терпеть. Как я сейчас.

Тётя Аля – живое наследство, доставшееся от мамы. Как выросшие дети, покидая отчий дом, оставляют щенка всё понимающим родителям, так и тётя Аля – моё беспокойное хозяйство. Оно тоже скулит, кусается, досаждает в силу характера «не приведи Господь» и от тоски по покинувшему хозяину.

- А Зинаида меня не поздравила с майскими праздниками, - ябедничает тётка.

- Ну, тёть Аль, ты её тоже не поздравила, - я говорю спокойно, но отдираю плесневое пятно с усиленным ожесточением. Она сражена справедливостью контраргумента, поэтому сворачивает в иное русло:

- А какие кафли мы будем класть? Я хочу в цветочек.

- Хочешь в цветочек, будет в цветочек, - удивляюсь, как под моим напором стена не даёт трещину. Батюшки, когда тётка забудет дурацкое слово «кафли»? Есть же нормальное человеческое «кафель».


Фарфоровая мзда

Мама смеялась, когда речь заходила о тётушке, а я изумлялась её терпению.

- Доча, за что ты так Алю не любишь? Она же хорошая, только надо это увидеть…

Увидеть в тёте Але хорошее не удавалось не только мне: отец уходил из дома, едва та являлась в гости.

- Зина, чашка у тебя хорошая. Мне бы чашку такую… - тётка битый час вертела в руках вещицу из белого фарфора. Я замирала: неужели мама отдаст? Ведь это подарок, ученики ей на выпускной дарили!

- Нравится, Алечка?! Да бери на здоровье, прямо с блюдцем забирай! – ловкие, щедрые материнские руки уже упаковывали чайную пару в серую бумагу, а я беззвучно выла.

Тётка принимала дежурную мзду и поспешно собиралась домой. Больше одного предмета за визит не брала, соблюдала личный «кодекс чести». А гостить «безвозмездно» ей было неинтересно: что толку зыркать по сторонам, если больше ничего не перепадёт? Как только за ней захлопывалась дверь, на пороге возникал хмурый отец:

- Ну, что на этот раз?

Я докладывала: «Чашка». Или ваза. Или рулон обоев, оставшийся после ремонта в прихожей. Ума не приложу, зачем он тётке понадобился, но буквально выклянчила.

Отец мрачнел, курил на кухне, пытался образумить маму:

- Зина, ну сколько можно, она паучиха ненасытная, мне не жалко, но она же твоей добротой пользуется…

- Тю, Петя, да пусть берёт! Мы не обеднеем, а ей всё радость. Сам подумай, Алечке деток Бог не дал, мужа нет – не жизнь, а тоска. А так хоть вазочке или чашечке порадуется.

- Ага, ровно неделю, - ворчал отец, - в выходные опять придёт за оброком. Ни разу не пропустила!

Однажды, правда, всё-таки пропустила: мама лежала с гриппом, и тётка не стала рисковать своим драгоценным здоровьем.


Беспристрастный арбитр

- Ну, как ты там, - воркует телефонная трубка, - Алька жилы из тебя тянет?

Я захлопываю дверь, оставляю плесневые разводы и отвожу душу в беседе с другой родственницей. Двоюродная сестра мамы, тётя Маша – счастье, золото, а не тётка. Большая, белокожая, умеющая и любить взахлёб, и ненавидеть до смерти. Придёшь к ней в гости - и уже через полчаса рискуешь погибнуть: или задушит в обожающих объятьях, или закормит до отвала. Тётку Алю она откровенно не любит, при встрече спуску не даёт. Алевтина её побаивается, но страх капитулирует, если душа просит праздника.

- А, Машенька, здравствуй, - медово течёт приветствие, случись враждующим сторонам сойтись на общесемейном торжестве.

- И тебе, Алевтина, не хворать, - набирает обороты тётя Маша.

- Ты, Машенька, никак поправилась? Раздобрела, раздалась! – Алевтина лупит по больному, хотя прекрасно знает, что тётю Машу не от хорошей жизни вширь разносит, который год диабетом мучается.

- Ну, Аля, ты опять за своё. Прямо программа «Минимум»: хоть одну гадость, но сказать надо! Да, поправилась, моё дело! Кушаю хорошо, сама зарабатываю на кусок хлеба, ни у кого не клянчу!

Далее тёток лучше разводить в стороны, поэтому шустрые племянники оттесняют тётю Машу: её все любят, и она любит всех. Алевтина остаётся за столом, но не огорчается, дегустирует угощения и скупо хвалит хозяйку…

Именно ненаглядная тётя Маша однажды рассказала историю, после которой мамино добродушие стало ещё непонятней.


Не ведая сомнений

- Мамка твоя всегда была хороша, а по молодости – у-у, что ты! Всем парням в округе житья не давала. Певунья, хохотушка, коса до пояса, глазищи синие. Хороводились за ней табуном, а она никого всерьёз не принимала, со всеми ровная, приветливая. Один был дюже настойчивый, Андрейка. Зина и вовсе его за ухажёра не считала: младше годочка эдак на три и ростом низенький. Обижать его не хотела, лишний раз старалась на глаза не попадаться: зачем парню сердце бередить…

Тётка Маша вздохнула, помотала головой, осуждая бесплотных призраков прошлого, и снова заворковала:

- А к тому времени и Алька подросла. Завидущая была – ужас кромешный!.. Хлеще, чем теперь. Видела, что Андрейка часами у дома простаивал, Зину поджидая, да и втрескалась по уши. Может, сам по себе не нужен был, да покоя не давало, что в Зину влюблён. А ей до сестриного добра всегда дело было…

В армию его забрали, так Алька письма ему каждый день строчила. Строчку про себя, мол, «я вся из себя царевна Лебедь», и пять – про Зину напраслины. Дескать, забыла девичью честь, гуляет под ручку сегодня с одним, завтра с другим…

Говоришь, откуда знаю? Так Андрейка и ребятам писал, спрашивал про Зину. Те отвечали как есть: «На танцы ходит, скромная»… Вернулся Андрейка и решил твою мамку сватать, всё ждал, когда с учёбы вернётся. Тут-то Алька его и подстерегла… Не больно-то о чести заботилась, сказала, что ребёночек скоро будет, прикрыть грех надо…

Тётка Маша умолкла, нахмурилась, осуждая юную и прозрачную, видимую только ей Альку.

- Так у неё ж нет детей, - опешив, брякнула я.

- То-то и оно, что нет, - недобро усмехнулась тётя Маша, - но у них с Андреем случилось то, от чего бывают детки. Вот Алька и подтолкнула Андрея, сказала, что на сносях. А он запил на неделю, ходил чернее ночи… Мамка твоя учёбу закончила, приехала аккурат на свадьбу. Она и не знала, что Андрейка свататься к ней хотел, обрадовалась за Альку…

Отыграли-отгуляли, жить стали, а молодой муж на жену не смотрит. Ждёт, когда живот на нос полезет, а всё никак!.. Тут-то Алькин обман и вскрылся, Андрей её разводиться тянет, а она на всю округу воет, Зину проклинает.

Мамка твоя как поняла, что ненароком счастье сестры порушила, села с Андреем беседовать. Мол, она тебя любит, живи с ней, детки пойдут, а у меня судьба другая, уеду, чтоб вам на глаза не попадаться… Надеялась, что одумается он, а вышло вон как: собрал в тот же день чемодан и уехал чёрт знает куда. Писал ей потом, звал к себе на Кубань, а она за Альку сердцем зашлась. Говорит, пока сестру замуж не отдам, сама не пойду, вина на мне. И ведь не пошла, упёртая же! Слава Богу, Петя ей повстречался, терпеть не стал, в мешок – и к загсу, поздно тебя родили, почитай в 30 годков…

- Я тебя тоже целую, в субботу забегу, - прощаюсь с тётей Машей и возвращаюсь к бурым разводам…


Бремя опеки

«…Есть люди как плесень, - мизантропически рассуждаю я, отмывая тёткину ванну. – Они поглотят всё на своём пути, всё и всех. А если на чём-то нельзя разжиться и пустить корни, они посторонятся и дальше себе пойдут…»

- А Зина где? – насупилась тётка Аля.

- В санатории, здоровье поправляет, - выдаю «заготовку».

- Ты ей передай, что если и с днём рождения не поздравит, пусть на похороны мои не приходит!

Мне отчаянно охота схватить за плечи жалобщицу и встряхнуть. Жалкая, убогая человечица! Так нравится жить в непрощённых обидах, взращивать вину, пожинать плоды в виде чашек, обоев, чужих кавалеров, что даже собственные похороны готова превратить в отмщение! Эх, мама моя родная, мама-мамочка…

- Доктор приходил? – спрашиваю с порога, едва зайдя в дом.

- Был, был, - шелестит папа. - Сказал - стабильно, но улучшений нет.

По коридору удаляется скорбная, согбенная спина. Ему трудно даётся осознание, что на этот раз с мешком и загсом не получится, больно серьёзная соперница.

Мама, прозрачная, словно обветшавшая, лежит на высоких подушках, на тумбочке гора лекарств, даже пипетку пристроить некуда.

- Ну, что тут у нас? Давление давно меряла? – бодрюсь я.

- Доча, как Алечка? – спрашивает мама и отчего-то светится ясным, тёплым светом.

- Нормально твоя Аля, помереть всем назло угрожает.

- Ну, пусть не придумывает вперёд меня, я ж старшая… Доченька, когда всё случится, ты ей не говори, скажи, лечусь я… - мама говорит в спину, в мою тоже согнувшуюся от горя спину.

- Почему? – выдавливаю сквозь слёзы.

- Ну, чтоб за мной не увязалась, ты ж знаешь её. Хоть туда от неё сбегу, - мелко смеётся мама.

Я плачу. Она и сейчас, на пределе, жалеет ту, которая ни разу не пощадила её. В этой любви, которая всем нам кажется слабостью, мама сильна, она непобедима.

- Трудное я тебе наследство оставила, но ты не ропщи, не злись на Алю. Она и так ведь наказана…

Завтра я поеду выбирать «кафли» в цветочек.